Татьяна Минина - Исправленному верить (сборник)

– Я пришла заключить с тобой договор, – сказала старуха отчетливо. – На сей раз можешь не опасаться обмана. Я назову выигрышные карты, если ты пощадишь жизнь моего племянника. С Лизой же поступай так, как позволит тебе совесть.

Германнова усмешка угасла.

Ожидал ли он именно этого? Трудно сказать. Он слишком поглощен был осуществлением мести, чтобы обдумывать возможность от нее отказаться. Но месть имела для него ценность не сама по себе, а как восстановление справедливости; он не желал зла ни Томскому, ни Лизавете Ивановне – оба они были ему безразличны. Справедливость – вот все, в чем он нуждался. Справедливость и воздаяние за перенесенные муки. Уж если он не заслуживал счастья прежде, за эти два года он заслужил его вполне.

– Говори! – приказал он графине.

– Ставь, как прежде, на тройку, семерку и туза, – ответил призрак. – Они отыграют тебе потерянное.

– Как?!

Старуха повернулась и тяжело пошла прочь. Дверь бесшумно затворилась за ней, медленные шаркающие шаги направились к лестнице. Через некоторое время стихли и они.

Опять те же карты?! Может ли такое быть? Или старуха опять пытается свести его с ума?

«Впрочем, – подумал Германн, – разве мне есть что терять?»

Усмешка снова показалась на его лице.

«Если неугомонная паучиха еще не сдалась, она поплатится вдвойне. На этот раз меня уж не застать врасплох. Сознание мое твердо, и решимость безусловна. Ежели ведьма опять попытается выкинуть шутку, она ничего не добьется. Я довершу начатое во что бы то ни стало. Это ей пристало теперь страшиться, а не мне».

Он посмотрел на почти дописанное письмо и отложил перо.

«Нет, в этот раз она не возьмет уж такого риска, – сказал он себе. – Ей, может, и взбрело бы снова пошутить, да только знает она, что я-то в ответ не пошучу».

Мысль о том, что все вернется туда, куда вернуться до́лжно, приятно взгорячила кровь. Германн подошел к растворенному окну и вобрал полную грудь ночной прохлады.

«Картами все началось, картами все закончится, – подумал он, ощущая вдруг прилив раскрепощающей легкости. Казалось, шагни он сейчас на подоконник, раскинь руки, и невидимая сила сама поднимет его в воздух… «А где ж нынче играют? По-прежнему ли у Чекалинского?.. Пожалуй, к Томскому и зайду справиться. Как раз и дело сыщется обещанное…» Он тихо засмеялся.

Не Наполеона он напоминал в этот миг и не Мефистофеля – а довольного ребенка, упоенного развертывающейся под его ногами долгой и радостной жизнью, полной потаенных чудес и заманчивых обещаний…

Он стоял, словно в забытьи, забыв о времени. Потом очнулся, отошел от окна и лег в постель, крепко проспав без сновидений до самого утра.

– Играют ли? – переспросил Томский недоуменно. – Да, представь, играют. Чекалинский весной отъезжал в Москву, а сейчас опять вернулся. Да я не бываю там. Жена не любит, чтоб я понтировал… А зачем тебе?

– У меня к тебе просьба, – сказал Германн. – Приведи меня туда.

– Как? Ты хочешь снова? – изумился Томский. – Да разве ж…

…да разве ж полезно это тебе? – хотел спросить он, но вовремя осекся.

Германн прочитал его мысли.

– Я здоров, – сказал он спокойно. – Положительно и целиком. И специально хочу повторить игру, чтобы совсем освободиться от прошлых призраков.

Произнося последнюю фразу, Германн тонко улыбнулся.

– А после я от тебя совсем отстану, – добавил он, чем и склонил Томского к окончательному решению.

– Ну, изволь, – сказал Томский, уступая. «Не так глупо и затеяно, – размыслил он. – Не бегать же ему от фараона, как черту от ладана». Завтра и поедем.

«Пистолет надо будет вернуть после всего», – подумал Германн, выходя прочь. Соображение отчего-то развеселило его, и он преизрядно удивил швейцара внезапным смехом.

Теперь надо было озаботиться внешним видом и туалетом, но времени до завтрашнего вечера еще было достаточно. В отношении гардероба Германн рассчитывал на помощь добрейшего Желихова, собираясь наплести ему небылиц про визит к богатой родственнице, от которой целиком зависело его будущее положение.

Германн уже входил в сени теткиного дома, когда его, как крапивой, ожгла мысль о деньгах, необходимых для первой ставки. Он пошатнулся.

«Как я мог упустить это? – поразился он. – Осел я, чушка чугунная. О мелком позаботился, а главное позабыл. Что же делать теперь?»

Сгоряча хотел было он побежать обратно к Томскому, но трезвый рассудок остановил его. И речи быть не могло, чтобы Томский – или кто-либо иной на всем белом свете – ссудил его суммою, достаточной для игры, которую он рассчитывал завтра вести! А скромная ставка не стоила и свеч.

Он вошел в комнату, не чувствуя под собой пола. Желихов стоял посредине, широко расставив крепкие ноги, и громко рассказывал что-то вязавшей в углу тетке. Тетка кивала, сноровисто перекидывая петли.

– А! Здравствуй, брат, – обернулся Желихов к вошедшему Германну. – Все, любезный товарищ, отбываю я послезавтрашним вечером к родным пенатам.

– Уж послезавтра? – автоматически спросил Германн.

Тетка покосилась на него поверх очков.

– Со всем управился, – объявил Желихов. – Все купил, что было наказано; всех посетил, к кому было положено. И в банк поспел. Богатым обратно поеду, словно Крез, – он хлопнул себя по карману сюртука. – Тебя на свадьбу жду! Смотри, не подведи – обидишь. Адрес свой не забудь прислать, как устроишься… Ты ведь в Москву сейчас?

– В Москву? Да, в Москву, – рассеянно согласился Герман. – Отчего же ты Крезом вдруг сделался?

– Без малого пятьдесят тысяч везу, – подмигнул Желихов.

Германн вздрогнул:

– Сколько?

– Пятьдесят тысяч без трех, – Желихов подмигнул вторым глазом.

Во рту Германна вдруг пересохло. Необыкновенное совпадение ошеломило его. Сорок семь тысяч были его изначальной ставкой в той роковой игре двухлетней давности.

«Судьба, судьба!» – подумал он снова, до боли стиснув рукой дверной косяк.

…Этой ночью, в отличие от предыдущей, Германн спал плохо. Он лежал с закрытыми глазами, но сон не шел. В голове словно раскачивались гигантские ярморочные качели: накладывались друг на друга образы и лица, мешалось прошлое и настоящее, реальное и желаемое, сбывшееся и несбывшееся. Минутами Германн и сам не мог отличить, где есть что… Многозначительно подымал палец Ледер со словами: «Порок развращает увлекающийся ум»; Томский целился из лепажевского пистолета, грозно восклицая: «Я зарядил его!»; Нарумов, смеясь, воздевал бокал с шампанским, а сидящая у него на коленях балерина в воздушном одеянии нежно щекотала ему ухо… И снова и снова выступала из темноты старуха графиня с восковой маской вместо лица, плыла, не касаясь пола, страшно вырастая в размерах. Из-под белого чепца выбивалась растрепанная седая прядь, студенисто застыли пустые глаза. «Баста! Я победил тебя», – шептал Германн и тянул руку к стакану воды, чтобы смочить воспаленное горло. Но стакан не давался в руки, ускользал, а из мрака проступало лицо Лизаветы Ивановны, растерянное и грустное, и от этого зрелища вдруг делалось жутче всего, так что крик норовил сорваться с иссушенных губ.