Татьяна Минина - Исправленному верить (сборник)

Николай Лукич замолчал, принялся старательно опустошать тарелку. Что мог – сказал. Слово за пигалицей в погонах. Которой, по правде, растереть станционного жандарма – раз плюнуть. Как говорит государь-император: «Генералов я могу за полчаса сделать сотню. Каждый же Дар России Господь отмеряет!» Вот пожалуется…

– Почему он стал читать? – спросила Горбунова. Наверное, риторически, но жандарм ответил:

– А отец вашего благородия тоже мужик. Как вас забрали, в гору пошел, на царскую премию. Лошадей пару прикупил, сеялку. Помог общине мельницу поставить, у него в ней доля – больше половины. Второй человек в округе после сотского, и сам мог бы выбраться – не хочет. Не его, говорит. Но уважают его, да. А почему? Потому, что предпочел общину. Мог ведь земли купить – не больно много, да своей. Мог пай в общине не подкармливать, а свое уноваживать. Крепкий бы вышел кулак, хоть и не первый в округе… Не захотел. Зато община встала на ноги так, что муку гонят в город вагонами. Скотину развели, мясную и тягловую… Тех, кто из мира выселился – к ногтю взяли. Какой у кулака доход – без батраков, без заимодавства, без сдачи лошадей внаем? Было, дрались. Ох, пришлось нам со становым помотаться, но я, Евдокия Петровна, за свой большой успех считаю, что не дошло до вил и топоров. Вот оглоблями, бывало, помахивали…

– Так и при мне дрались, помню! – Евдокия прыснула в ладошку, но сразу посуровела: – Тут не только вам, тут и доктору работы было. Но ведь никого не пришибли?

– Никого. А вот на «Николину» Землю отъехали многие… Что мироедство, что лайдачество, что попросту – неуемные… Я к чему, ваше благородие? Ценит община вашего отца, так ведь и он общину-то уважает. К нему ведь добром пришли, шапки ломали. Ну и уговорили, согласился… Правильно сделал. Иначе бы обиделись.

– А так я обиделась! Он ведь меня за террористку какую-то… Меня! Русского офицера! И не один отец. Все они…

Офицерский кулачок врезался в стол. Посуда обиженно звякнула.

– Так это вы теперь офицер… – уточнил жандарм. – А тогда вы, простите, птицей были. Той, из басни, что из ворон вышла, а к павам не пристала. Так что, уж простите верных, как Господь велел. А теперь… пойдемте.

– Куда?

– А в «черный» зал. К стае вороньей…

Здесь уже никаких беленых скатертей… и вместо стульев – короткие скамьи, и запах махорочный. Хорошо не портяночный! Здесь под ложки заботливо подставляют кусок хлеба, чтобы ни капли не пропало, подхватывают пальцами квашенную с брусникой капустку. Не стесняясь, разворачивают прихваченные из дому узелки, стучат по столу крутыми яйцами. Здесь луковый и чесночный дух не прорывается из тарелок и супниц – царствует. Народный говор – сегодня и сейчас ровный, спокойный, без матерка – висит по углам, в одном бабий, в другом мужской.

Иные ложки в воздухе замерли. Неторопливо опустились. Взгляды привычно цепляются за лазоревый мундир.

– Николай Лукич, тихо у нас… Али надобность с народом поговорить есть?

– Есть. Но не у меня. У Евдокии Петровны к вам немало вопросов накопилось. Она, конечно, в Затинье собирается – но чего ждать, а?

Горбуновой захотелось зажмуриться. Тем более иные лица за семь лет не меняются. Девочка за это время стала девушкой. Ее сверстницы – или старые девы, или бабы, не больно и молодые, у иных по пятеро детей. Бабы стали старухами, парни – мужиками. И только крепкий старик каким был, таким остался. Морщины поглубже, седины побольше – но узнаешь сразу.

– Дядька Степан… Здравствуй.

– Здравия желаю, ваше благородие!

Даже во фрунт вытянулся. Бывших унтеров не бывает, а у этого еще и аннинская медаль за Геок-Тепе. Когда-то Дуняша не понимала, что за ад творился в Центральной Азии. Как шли ряды белых рубах на щетинящиеся пальбой крепости разбойных племен, как русские батареи перестреливались с британскими «советниками» – горячо, насмерть. «Я только тогда принял, что останусь живой, когда мне осколок живот распорол»… Это не дядька Степан, тот перед малолетними девчонками бисер не метал. Преподаватель в училище рассказывал – тем, кому нужно уметь себя держать под огнем. «Вступая в бой, нужно четко знать, что вы уже умерли за Отечество. В тот самый миг, когда нацепили погоны и форму. Бояться нечего, терять – тоже. А вот насколько славно вы погибли, зависит уже от вас!»

– А помнишь, как ты меня крапивой гонял? От груш да яблонь?

Вот тут старый служака откликнулся не сразу. Сощурился – будто от того глаза здоровей станут. Мотнул бородой:

– Нет, не узнать… Но я, такие дела, только одно девичье благородие мог гонять по малолетству. Вы, часом, в детстве Дуняшкой Горбуновой бывать не изволивали?

– Изволивала. А…

Договорить не успела – за спиной полетел бабий ах: «Затинская барышня!» – «Сама!» – «Приехала… чисто ангел с небес спустился». И уж совсем шепотом: «Дотронуться бы…», «Это ж тебе не мощи, дурища… Ты ее пальцем, она тебя ножищем… Ишь какой, чисто у жандара нашего…»

А мужицкие руки тянут с голов шапки. Благолепие, раболепие… На черта оно, приторно-медовое, офицеру Его Величества? Ей нужен ответ.

– Степан, ты службу знаешь. Дуняшка тебя понять не могла… А я попробую! Расскажи: зачем вы письма мои читали? Что, верили, будто я против царя замышлять буду?

Старый служака глаз не отвел:

– Так вы ж городской стали, а вся крамола оттель. Да кто ж подумать мог, что из затинской девчонки с грязными пятками благородие получится? Такое вот… С бебутом!

Дался им бебут… Ну да, если в тебе ровно пять футов без единого дюйма [6], то начальство вздыхает и позволяет вместо положенного к парадке палаша взять оружие, что по земле волочиться не будет. А дядьку Степана несет по кочкам:

– …это верно, что с бебутом. Вот Николай Лукич порядок здесь держит – без него никак. Не смотрел бы – как с выселками тягались, до крови б непременно дошло. А вы, выходит, то же самое для Николиной земли. Так по письмам выходит – не вашим, тех, кто за лучшей долей подался. Где непорядок – рожок гудит, штыки примыкают, сгружают пушечки. Значит, хотя и благородия, не дармоеды. Люди, миру нужные… Только вот что из вас такое выйдет – не верили!

– Даже после того, как я экзамены сдала?

Дядька Степан опять бородой дернул:

– Мы таких материев не понимаем. Городская барышня, пусть и бывшая своя – подозрительно! Кто знал, чего наберетесь? В последних-то листах половина слов непонятные. Уже и спрашивать зареклись. Батька ваш читает, мы на Николая Лукича смотрим. Он подрывного не видит, и ладно. А остальное… Жива, здорова, кормят хорошо. Чего еще знать надо?

Старый служака смотрит искренне. Ест глазами, как устав повелевает. Все сказал. Ему – все понятно и правильно. Евдокии…

Махнула рукой. Повернулась – на «чистую» половину. Крахмальные скатерти, бочок самовара на две персоны, кокарда кандидата в офицеры на фуражке собеседника…