Брайан Олдисс - Седая Борода

— Помогите мне встать.

Пит и Чарли взяли Седую Бороду под руки. Не сдвинулась с места лишь пара ног, которую он не узнал. Поднимаясь, он сначала увидел своеобразное одеяние незнакомца. Оно было сшито из кроличьих шкур с целыми головами; сохранились уши, зубы, усы; глаза заменяли черные пуговицы. Кое-где шкуры от неправильного хранения подпортились, и — вероятно, благодаря теплу помещения — от них уже попахивало. Но в целом наряд выглядел несомненно величаво. Встретившись глазами с его владельцем, Седая Борода сказал:

— Вы — Кролик Джингаданджелоу, не так ли?

— Доктор Кролик Джингаданджелоу к вашим услугам, мистер Тимберлейн, — ответил тот и слегка нагнул корпус, изображая поклон. — Я рад, что мои меры возымели столь быстрое и благоприятное действие, но о моем гонораре мы поговорим позднее. Сначала, полагаю, вам нужно пройтись по комнате, чтобы восстановить кровообращение. Позвольте, я помогу вам.

Он завладел рукой Седой Бороды и повел его между столами. Седая Борода не оказывал сопротивления и пока лишь рассматривал человека в кроличьей шубе. Джингаданджелоу выглядел ненамного старше Седой Бороды — может быть, лет на пять-шесть — и потому также мог считаться теперь молодым человеком. Он носил закрученные кверху усы и баки, но его округлый подбородок отличался редкой в эти нелегкие времена гладкостью. Лицо его не выражало ничего, кроме мягкой учтивости, и казалось, ни один физиономист не сумел бы угадать истинные свойства его характера.

— Насколько мне известно, — сказал он, — прежде чем напасть на одного из моих клиентов, вы искали меня, чтобы просить помощи и совета.

— Я не нападал на вашего клиента, — возразил Седая Борода и высвободился из объятий доктора. — Но я сожалею, что в минуту гнева грубо обошелся с одним из ваших сообщников.

— Вздор, юный Тротти — реклама, а не сообщник. Имя доктора Джингаданджелоу известно во всех центральных графствах — меня знают как великого гуманиста и филантропа. Я бы дал вам свою карточку — к сожалению, с собой нет. Прежде чем затевать драку, вам бы следовало уяснить себе, что я — один из самых знаменитых людей — э… что у нас сейчас? — двадцатых годов двадцать первого столетия.

— Возможно, вы широко известны. Тут я не буду спорить. Но я встречал одного сумасшедшего. Его зовут Норсгрей, и он, и его жена лечились у вас…

— Подождите, пожалуйста, — Норсгрей, Норсгрей… Как будто такого у меня в книгах нет… — Он поднял голову и уткнул указательный палец в лоб. — Ах да, ну да, конечно. Вы сказали про жену, и это меня сбило с толку. Между нами… — Джингаданджелоу отвел Седую Бороду в угол и доверительным тоном продолжал: — Вы понимаете, врачебная тайна священника, но, видите ли, у бедняги Норсгрея на самом деле нет никакой жены; это барсучиха, и он ее любит. — Джингаданджелоу снова приложил палец ко лбу. — А почему бы и нет? Старому человеку нужно немного тепла в эти холодные ночи. Бедняга совершенно безумен…

— У вас широкие взгляды.

— Я прощаю людям безрассудства и заблуждения, сэр. В этом, в частности, мое призвание. Мы должны всеми способами облегчить жизнь людей в сей юдоли слез. Такое сострадание — один из секретов моей чудесной целительной силы.

— Иными словами, вы высасываете последние соки из сумасшедших стариков, вроде Норсгрея. Он убежден, что вы сделали его бессмертным.

Во время этой беседы Джингаданджелоу сел и кивком головы подозвал какую-то женщину; она подошла прихрамывая и поставила на стол два стакана и бутылку. Доктор кивнул и пошевелил пухлыми пальцами в знак благодарности, а затем снова обратился к Седой Бороде:

— Как странно слышать этические рассуждения после всего, что произошло, — ваши упреки просто захватили меня врасплох… Должно быть, вы вели уединенную жизнь. Видите ли, старик Норсгрей умирает; он уже постоянно слышит шорохи — это водянка В последней стадии. И он принимает надежду, которую я ему дал, за обещание бессмертия. Утешительная иллюзия, не правда ли?

Сам я — если позволите говорить начистоту — лишен такой надежды. И выходит, что Норсгрей — и многие подобные ему — в духовном смысле счастливее меня. Мне остается лишь утешаться жалкими мирскими благами.

Седая Борода поставил свой стакан и огляделся по сторонам. У него еще болела шея, но настроение заметно улучшилось.

— Не возражаете, если моя жена и мои друзья присоединятся к нам?

— О, пожалуйста, пожалуйста, если мое общество вам еще не наскучило. Небольшая беседа о том о сем могла бы послужить предисловием к нашей совместной деятельности. Мне показалось, что мы с вами родственные души.

— Почему вам так показалось?

— Интуиция — этим даром я наделен богато. Вас ничто не связывает. Вы не страдаете, от всеобщего краха, как другие; хотя жизнь горестна, вы наслаждаетесь ею, не так ли?

— Откуда вы это знаете? Да, да, вы правы, но ведь мы только познакомились…

— Ответ прост, но не слишком приятен для нашего эго. Хотя каждый человек в каком-то смысле уникален, все люди, в конечном счете, одинаковы. В вашей природе есть некоторая двойственность; многие люди двойственны. Мне достаточно поговорить с ними минуту, чтобы выявить эту особенность. Теперь вы понимаете?

— И в чем же состоит моя двойственность?

— Я не читаю мысли, но позвольте немного подумать. — Он надул щеки, поднял брови, заглянул в свой стакан и придал своему лицу весьма глубокомысленное выражение. — Нам нужны эти бедствия. Мы с вами пережили крушение цивилизации. Мы как бы спаслись после кораблекрушения. Но для нас обоих это не только спасение, но и нечто большее — победа! Прежде чем катастрофа разразилась, мы желали ее, и потому она для нас успех, триумф неистовой воли. Не смотрите на меня так удивленно! Вы, конечно, не из тех, кто считает потаенные уголки души обителями чистоты и покоя. Вы когда-нибудь задумывались, во что превратился бы наш мир, если бы злосчастный эксперимент с радиацией не вышел из-под контроля? Разве не стал бы он слишком сложным, слишком безличным для таких, как мы с вами? Какая роль нам досталась бы в нем?

— Вы думаете за меня, — заметил Седая Борода.

— Думать за других — призвание мудреца, так же как и слушать других. — Джингаданджелоу выпил залпом и склонился над пустым стаканом. — Это рваное и вшивое настоящее все же лучше того автоматизированного, упорядоченного, пропахшего дезодорантами настоящего, в котором мы могли бы оказаться, — ведь теперь мы, по крайней мере, живем среди соизмеримых с нами вещей. А в том, ином, мире царила безумная мегаломания. Разве она не душила простую и одновременно богатую жизнь отдельного человека?

— Да, двадцатый век имел много пороков.

— В нем было порочно все.

— Нет, вы преувеличиваете. Некоторые вещи…