Дмитрий Володихин - Мастер побега

– И поверьте, ей стоило изрядных трудов передать его мне. Полагаю, вы должны оценить по достоинству усилия, которые предприняла…

Рэм вырвал у него конверт. Дрожащими руками надорвал бумажный прямоугольник с изображением крылатого льва – символа императорской почты. Один листок. Коротенькое письмо.

– Извините, господин Каан…

Этот запах – действительно духи Даны или призрак их аромата, оживший в его сознании?

«Рэм, мой любимый, мой родной!

Что у нас с тобой было! Огромное, теплое. Мне кажется, никогда никто не владел ничем подобным Мы были как сообщающиеся сосуды. Чего у одного в избытке, то перетекает ко второму, чем один небогат, тем второй честно делится.

Мы разделяли мысли и чувства. Мы очень старались понять друг друга и в результате срослись воедино. Сначала мы пытались уяснить, что для каждого из нас важно, а что нет, что необходимо, а без чего можно обойтись, в какие дебри лучше бы не лезть и какова карта двух наших внутренних миров, когда-то существовавших порознь. Знаешь, наверное, мало кому удается настоящий диалог – сначала взаимное осторожное «прощупывание», внимание к сильным сторонам и к слабостям, отношение ко второму как к живой драгоценности, а потом как к части себя… А вот у нас получилось: я начинала фразу, а ты ее заканчивал, ты принимался формулировать сложную мысль, а я доводила ее до логического завершения.

Мне было так хорошо с тобой!

Я не могу тебя забыть. Ложусь спать и разговариваю с тобой. Просыпаюсь и говорю тебе: «Доброе утро!»

Все это – какой-то горячий хаос в моей голове. Извини, пожалуйста Я так хочу обнять тебя!

Отправляла тебе письмо за письмом и получила только две весточки от тебя, их передал по секрету профессор Каан. По ним я поняла: мои послания до тебя не дошли. Жалко, они были большими, и в них я пыталась согреть тебя.

В городе – беспорядки. Отец велел маме отвезти меня в ее родовое имение. Оно называется «Живая радуга» и расположено под Клишотой, на севере Хонти. Я спорила с ним, даже пыталась убежать из дому, я рассказала ему о тебе, он теперь все знает… Что может случиться со мной тут, в столице! Какая чушь! Знаешь, как он сказал? «Если останется в живых, – поговорим. Война покажет, что за человек этот твой Тану». И нанял охранника, который теперь всегда рядом со мной, приглядывает. Мы уезжаем, как раз собираемся, в суматохе я спряталась. Но у меня всего полчаса или час, я пишу очень быстро и попробую передать тебе этот листочек через профессора Каана.

Ты мое тепло. Я тебя жду. Найди меня, пожалуйста. Ниточка между нами не разорвалась, она очень прочная.

Я так люблю тебя! Очень-очень.

Твое эфирное создание.

Я жду тебя. Я буду тебя ждать».

Рэм сложил письмо в четвертку и прижался к нему щекой. Посидел так, закрыв глаза и пытаясь вновь уловить запах ее духов, исходящий от бумаги. Жаль, он почти выветрился…

– Как давно она… Дана… передала вам письмо?

– Три дня назад. Я уверен, что их уже нет в городе. Тут можно не сомневаться.

– Я очень вам благодарен, профессор. Никто для меня столько не сделал, сколько вы. За исключением, пожалуй, родителей.

Рэм принялся возится с застежкой ранца Она проржавела и худо открывалась. Наконец железяка поддалась. Порывшись, он достал тряпицу. В ней обитали семь больших бурых солдатских сухарей и целая пачка чая. Поколебавшись, Рэм отделил три сухаря для себя, а остальное отдал Кану.

– Вы говорили, академический паек… о…

Каан схватил сухари хищным движением и немедленно потянул один из них в рот.

«А я думал, голод – на фронте…»

Господин Каан ел жадно. Он уничтожал сухарь с громким хрустом, не жалея зубов. Рэм смотрел на учителя со страхом, ожидая услышать вопль страдания и увидеть выплюнутую половинку клыка. В иное время все это выглядело бы комично – чистой воды клоунада! Вот только сейчас Рэму не было смешно. Перед ним стоял профессор, знаменитый ученый, доктор наук, живая глава в учебнике по первобытной истории и как минимум параграф в учебнике по биоистории. Он старался есть так, чтобы крошки не падали на пол.

Возвращаясь с фронта – пусть как дезертир, пусть как… как… неизвестно кто, Рэм все-таки был уверен: в тылу дела идут не столь плохо. Тут покой, стабильность, тут не стреляют, тут вдоволь хлеба. А оказалось, что тыл – на грани хаоса. Хотелось тверди под ногами, хотелось вернуться в нормальную жизнь… А она, эта жизнь, – вот какая! Не твердь, а зыбь, чуть сделаешь шажок не в ту сторону – и ахнешь в трясину с головой, поминай, как звали.

Что теперь делать? Куда ему теперь? Все кругом завертелось, закружилось, не поспевают за этой круговертью ни глаза, ни голова… Попроситься к господину Каану на ночлег? Он пустит, ясно. Только вот если ясноглазый благожелатель приведет сюда свору таких же, как он, господ, профессору придется отвечать за укрывательство дезертира. Нельзя к нему проситься, определенно. Ни в коем случае. Надо ехать за Даной, а там как сложится… Нет, сначала повидать отца, а уж потом к Дане. Хотя бы на день. Иначе выйдет как-то не по-человечески. Ну, задержится на два-три денька, ничего. Теперь это уже не имеет значения.

Тем временем профессор принялся грызть второй сухарь. Уничтожил ровно половину, потом с жалостью посмотрел на оставшееся и пробормотал: «Потом доем», – и тут догрыз до финишной крошки. Глянул на Рэма Смутился.

– Извините. У нас тут…

– Я понимаю.

– А эти два я оставлю для Теограны. Она, бедняжка, совсем сбита с толку. Боится выходить из дому, сидит в своей комнате, задернув шторы. К тому же доченька хворает, и Теограна все время с ней… А мне даже нечем ее порадовать, нечем угостить. Разве что поставить любимую пластинку – из тех времен… Мы, конечно, беседуем с ней, но победить ее страх я не могу. Представляете, за день до того, как отрекся Его Величество, у нас тут были беспорядки, множество людей ходили по улицам толпами… с красными повязками… все, конечно же, нетрезвые, кричали, вернее, горланили, ругались… и прямо у нас под окнами разорвали жандарма.

– Жандарма? – как убивали на передовой офицеров, Рэм видел. Но смерть жандарма, да еще здесь, в тылу, изумила его. Тут же нет фронта, не стреляют! Тут не должны убивать, это как-то… неправильно.

– Да, жандармского капрала, он очень кричал. А она видела все это, почти все. Тут у нас стреляли, и она вздрагивала от каждого выстрела. А когда увидела, то… вздрагивать перестала и как-то помертвела. Я очень боюсь за ее здоровье. Особенно за душевное.

У господина Каана тряслись руки. Он лихорадочно заворачивал сухари в носовой платок. Добавил еще один платок сверху, потом еще один и еще. У него на письменном столе лежала аккуратная стопка выстиранных и выглаженных носовых платков с шитыми инициалами. Наверное, господин Каан простудился, и жена положила ему платки прямо на рабочий стол. Очень заботливая.