Кир Булычёв - «Если», 2002 № 12

— Ладно, гони деньги. Я взяла домой бутылку молока. Пусть жрут.

Святая душа.

На таких Русь стоит.

Подозреваю, что на таких стояла Империя.

А на таких, как Джон и Биш, всего-навсего — Шотландия.

— Почему у вас нет мамонтов? — спросил на прощанье Биш. — Нам сказали, что заключенные в кандалах ходят по улицам Новосибирска. А в тайге — мамонты. А размножаетесь вы только летом. — Биш не хотел меня обидеть. Он хотел правды. — Почему у вас даже монахи становятся убийцами?

Монахи?

Какие еще монахи?

Я кинулся к книгам.

Так я впервые вышел на богомерзкого монаха Игнатия, которого почему-то знали деятели шотландского профсоюза. Оказывается, он зарезал землепроходца Владимира Атласова, первым пришедшего на Камчатку. Служил с Атласовым, а потом зарезал. Надоело тянуть служебную лямку. А Владимир Атласов, убедился я, умел складно говорить о том, что видел. Понятно, еще до того, как его зарезал нечестивый монах. Вообще, если серьезно, у Владимира Атласова любой писатель мог многому научиться. Я, понятно, не о пьянстве и жесткости, а о языке и стиле.

«…А от устья идти вверх по Камчатке реке неделю, есть гора. Подобна хлебному скирду, велика гораздо и высока, а другая близь ее ж — подобна сенному стогу и высока: из нее днем идет дым, а ночью искры и зарево. А сказывают камчадалы: буде человек взойдет до половины тое горы, и там слышат великий шум и гром, что человеку терпеть невозможно. А выше половины той горы которые люди всходили — назад не вышли, а что тем людем на горе учинилось — не ведают».

Звучало чище Лескова.

«А из под тех гор вышла река ключевая — в ней вода зелена, а в той воде как бросят копейку — видеть в глубину сажени на три…»

Я впервые задумался об учителях.

Понятно, что мы сами их выбираем.

«Государыня села в первую карету с придворной дамой постарше; в другую карету вспрыгнула Мариорица, окруженная услугами молодых и старых кавалеров. Только что мелькнула ее гомеопатическая ножка, обутая в красный сафьяновый сапожок, и за княжной полезла ее подруга, озабоченная своим роброном».

Вот эта гомеопатическая ножка, например, долго не давала мне покоя.

Изобретенная И. И. Лажечниковым еще в первой трети XIX века, ока позволила мне понять, что все самое интересное всегда происходит не у сумчатых или там в Латинской Америке, а на моей улице.

Сибирь… Мамонт… Монах…

Не знаю, почему все это засело в голове.

О мамонте я до того уже писал. В рассказе «Снежное утро». Там два племени, встречаясь, обмениваются первыми как бы абстрактными понятиями. Крошечный фантастический рассказ. Однако, чтобы написать его, пришлось подумать над словами Вира Гордона Чайлда: «Сначала было дело, и это все, что археолог может надеяться постигнуть». Чтобы написать этот рассказ, надо было найти каменные наконечники стрел в доисторических слоях Кузбасса (хранятся в Музее материальной культуры, Москва), проштудировать работы Т. Верхувена, А. Быстрова, А. Лота, П. Дарасса, Г. Кларка, Л. Эгуа, С. Бродара и многих, многих других. Мне казалось тогда, что научиться писать — это и значит научиться писать. Но Леонид Дмитриевич Платов еще в 1958 году пытался прочистить мне мозги.

«…По поводу твоего «Утра».

Это, несомненно, свидетельство твоей одаренности.

Юноше 17 лет написать такое! Есть и размах, и настроение, и несколько хорошо, в ефремовской манере, написанных сцен (например, пляска девушки)… Но вот если бы ты с таким же старанием писал о себе, о своей работе, стремлениях, мечтаниях, срывах и удачах (вкрапляя, ежели тебе желательно, и куски «Утра», как фантазию молодого палеонтолога, как его размышления во время рассказа), это было бы совсем другое дело».

В московской квартире на проспекте Мира меня удивил уют.

Хозяин походил на Дон-Кихота (кстати, так его называл Ефремов).

Я приехал из Ленинграда после многих потрясений, был влюблен, все у меня не ладилось, а тут — книги, тишина, ваза с яблоками. И доброжелательный, внимательный, пристально всматривающийся сквозь очки человек.

— Я тебя узнал. Ты тощий и длинный. Ешь яблоки и рассказывай. Ты типичный астеник, я так и думал. Ты учти, что в политике и в искусстве такие часто становятся страдальцами. Тебе надо бросить стихи и рассказы, рано еще. Тебе надо работать, влюбляться в девушек, качать мышцы, забыть про высокое предназначение. И еще, — почему-то добавил он, — не копи в себе прошлого, учись забывать.

Он уже знал, что в Ленинграде я побывал у Анны Андреевны Ахматовой и у Александра Прокофьева.

— Читай.

Все утро небо плакало, лишь к вечеру устало. О, как в саду Елагином тебя мне не хватало…

Аукнулось на Прачечном, откликнулось у Летнего, в котором мною начато неконченое лето…

Опять вдали аукнулось, а я не откликался. По темным переулкам к тебе, как ветер, рвался…

Темные решетки в золотых обводах. И лодки, лодки, лодки на потемневших водах…

И небо вправду плакало, и был неведом страх на острове Елагином…

Еже писах — писах.

— Ты читаешь так, будто стихи у тебя записаны в строчку.

— А они так и записаны.

Он не стал спрашивать: почему? Только огорченно покачал головой:

— Ты поэт.

— Это плохо?

— Конечно. Поэзия всегда мешает прозе. Поэзия фантастике тем более будет мешать. Она — хищница. Она не терпит соперниц. У поэтов сам образ жизни мешает глубокой работе. Хорошо что ты пока еще не хам, — смерил он меня взглядом. — Обычно поэты — хамы. Есть у нас такой Сергей Островой. Пустышка, а держится императором. Странно, что Долматовский напечатал твои стихи в «Смене» — это высокомерный человек. В общем, — сказал он, — я бы ушел на твоем месте в газетчики. Прекрасная возможность увидеть мир. Раньше я много ездил, теперь сердце побаливает. Жалею, что после войны не остался в Ленинграде, была такая возможность… Ешь яблоки, — пододвинул он вазу. — Еще будет арбуз, а потом обед. Я, к сожалению, больше не пишу фантастику, знаний не хватает. Если по гамбургскому счету, то Ахматова — эпоха. Иван Антонович большой писатель, но рядом с ней меркнет. Он песчинка. Понимаешь?

«…Научного образования у меня нет, — не без горечи писал он в письме. — Это очень мешает в работе над н/фант. книгами. Более 25 лет я проработал корреспондентом, преимущественно в комсомольской печати, и побывал кое-где, а главное, встречался со множеством интересных людей. Это и помогло мне написать несколько книг. Первая моя повесть, приключенческая, об Америке — «Мальчик с веснушками» — печаталась в «Комсомольской правде» в 1936 и 1937 гг.»

Мальчик с веснушками…

Америка… 1937 год…

В 1976 году, будучи в Москве, я позвонил Леониду Дмитриевичу. Он был болен. Мы не встретились. А скоро его не стало. Георгий Иосифович Гуревич сказал: «Пришло новое поколение. Юлианы Семеновы вытеснили Леонидов Платовых». И оказался прав. «Секретный фарватер» до сих пор на экране, а фантастику не переиздают, хотя Леонид Дмитриевич был настоящим мастером. Уверен, что, работая над «Страной семи трав» и «Архипелагом исчезающих островов», он не раз натыкался на отписки казаков XVII века. Язык того времени, как это ни странно, был одинаково близок и романтику Л. Платову и сменившему его прагматику Ю. Семенову. Вот, например, в июле 1648 года на реку Индигирку с приказчиками гостиной сотни торгового человека Гусельникова отправляется столько-то «запасу и русского товару»: