Олег Овчинников - Семь грехов радуги

— Дай сюда! — Бесцеремонно отбираю трубку. — Але?

— Секретничаете? — любопытствует Маришка так спокойно и приветливо, что я в первый момент не замечаю в ее настроении никакой растрепанности.

— Ага, — признаюсь. — Минувшие дни вспоминаем. Копирайт… — И понимаю, что не могу вспомнить автора.

— Вспоминайте, вспоминайте. Воспоминания склеротиков порождают легенды, — изрекает она. — Пиво, небось, пьете?

— Уже нет. Или еще нет. Это как посмотреть.

— Хотела бы я жить в мире победившего феминизма, — вздыхает Маришка. — Сидеть с подругой в баре за кружкой пива и обсуждать мужские достоинства. Я имею в виду — в широком смысле этого слова.

Но шутка выходит натянутой, а голос у Маришки неестественно ровный, и до меня с опозданием доходит, что она чем-то крайне взволнована и только усилием воли сохраняет видимость спокойствия.

— Что-то случилось? — спрашиваю.

— Как сказать… У меня две новости, и обе плохие. С какой начинать?

Осуществляю нелегкий выбор.

— С той, которая получше, — говорю.

— У нас изменения в эфирной сетке. Я теперь выхожу на полтора часа позже.

— А почему?

— Падение рейтинга, — флегматично заявляет Маришка. — Ты слышал, что пустили в эфир вместо «бдений»?

— Слышал, но не въехал. Кто это?

— Некто Максим Фрайденталь. Он только на этой неделе переметнулся к нам из команды «Ехо Москвы».

— А что за программа у этого… переметного? Я не с начала включил.

— Я сама не очень в курсе. То ли «Сказка на ночь», то ли «Лабиринты музыки». Только до музыки сегодня вряд ли дойдет. Он так разошелся, что занял весь пульт и бьет ассистентов по рукам, не дает даже рекламу втиснуть. Вдохновение, говорит.

— Значит, тебя сегодня раньше девяти не ждать?

— Не жди.

— Ладно, — говорю. — Давай свою самую плохую новость.

— А ты сидишь?

— Нет, и лучше, наверное, не пытаться. Сидя я засыпаю… Ты говори, обещаю в обморок не падать. — И делаю осторожный шаг навстречу: — У тебя опять рецидив?

— Хуже… Но суть ты ухватил верно.

— Не понял!

— Не у меня, — сообщает Маришка. — Это передается. И я мгновенно постигаю смысл Маришкиных слов и безоговорочно верю ей. И даже не особенно удивляюсь — не знаю, алкоголь ли притупил во мне эту способность, или же я подсознательно готов был к чему-то подобному. Только спрашиваю:

— Каким путем?

— Не волнуйся, — успокаивает Маришка, — никакого криминала. Я, честно сказать, сама не поняла. Мы просто сидели в курилке…

— С кем?

— С Антошкой. Сидели, последнюю десятку обсуждали, вдруг смотрю, а у него лицо в фиолетовую часть спектра смещается. Медленно так, от подбородка к темечку и неравномерно: щеки быстрее, а нос — еле-еле.

— Это-то понятно, — говорю.

Хотя на самом деле понятного мало. Единственный раз, когда мне удалось наблюдать сцену окрашивания человека в подробностях, бедная уборщица синела всем лицом сразу. Всей кожей, равномерно и непрерывно. Остается предположить, что этот таинственный процесс у каждого грешника протекает индивидуально.

— Что тебе понятно?

Делать нечего, думаю, расписался в компетентности — выкручивайся.

— Почему нос медленнее, — говорю. — У твоего Антошки на лице такая картошка — и Церетели за неделю не раскрасит. А о чем он в этот момент говорил, не помнишь?

— О! Он много о чем говорил. Как всегда. Кажется, прямо перед этим он раз пять подряд повторил одно слово. Да. Или шесть.

— Что за слово?

— Ммм… боюсь, — неожиданно признается Маришка. — Вдруг я его повторю, а меня…

— Не бойся! — улыбаюсь в трубку. — Выдаю тебе разовую индульгенцию. Этот маленький грешок отпускаю заранее.

И все же Маришка, наученная горьким опытом, на всякий случай произносит слово по буквам, с затяжными паузами:

— Олег… Тамара… Семен… Тамара… Олег… Иван краткий.

— Вас пэ, о, эн, о… — начинаю отвечать в тон, но скоро сбиваюсь. — Короче, вас понял. Он что, и сейчас такой?

— Антошка? Нет, уже нормальный. Но видел бы ты, чего мне стоило уговорить его передо мной извиниться, причем искренне, причем он так и не понял за что. К счастью, он даже не заметил, что с ним что-то такое происходило. С трудом его домой отправила, наплела что-то правдоподобное про начало весны, про инфекционное обострение, короче, посоветовала рот раскрывать поменьше, особенно на улице и вообще…

— В общем, конец у сказки счастливый?

— Пока да, но что будет, если завтра все повторится? А ведь око обязательно повторится, Антошка по-другому не может. И никого не будет рядом, чтобы помочь и успокоить… Может, стоило сразу ему все объяснить?

— Погоди пока объяснять, — говорю. — Самим бы сначала решить, что такое хорошо, а что такое плохо. Где благо, а где эта… — Слов не хватает, и я компенсирую их недостаток мимикой. Жаль, телефонная связь не способна домести до Маришки мое бесподобное выражение лица.

— Скверна, — подсказывает Пашка.

Он все еще стоит рядом, не уходит, только перетаптывается на месте и жалеет, наверное, что не может услышать, о чем мы разговариваем. Любопытный!

— А где скверна, — повторяю. — Что культивировать в себе, а что, наоборот, усекать. Мы с Пашкой третий час только об этом и думаем.

— Да? И что надумали?

— Теперь неважно. После твоего рассказа придется все передумывать заново.

— Ну, думайте. Не буду мешать.

— Да ты и не мешаешь. Ты вот что… Постарайся там больше никого не это… — Слово подбирается не самое удачное, но никакое другое просто не идет на ум. — Не заразить.

— Хорошо, — вздыхает Маришка. — Я попробую.

И трубка буднично, без ухищрений возвращается на базу.

— Ну что? — спрашивает Пашка. И хоть голос его не дрожит от нетерпения, глаза бешеного кролика буравят меня практически навылет.

— Все, — лаконично обобщаю. Но Пашку такой ответ не удовлетворяет, и тогда я захожу, как мне самому кажется, издалека: — Теперь ты сам можешь пройтись по школам, тюрьмам и колониям. Поздравляю.

Мы возвращаемся в кухню, и под бутерброд с колбасой и сыром я передаю ему краткое содержание нашей с Маришкой беседы.

Пашка молча дослушивает до конца и впадает в задумчивость — классическую: с насупливанием бровей и под-пиранием крабьей клешней муравьиного — читай, гладкого и вытянутого — подбородка. Но когда я всерьез начинаю размышлять, с какой стороны подступиться к телу, чтобы с минимальными усилиями перенести его на гостевую раскладушку, вдруг оживает и подводит итог:

— Значит, все-таки вирус.

— Вирус, — соглашаюсь. — Или что-нибудь еще, передающееся от человека к человеку наподобие вируса. Причем не знаю, как ты, но я-то точно его носитель. Тебе не страшно сидеть рядом со мной?

Пашка изображает недоумение.

— Чего мне бояться? Табельное я еще ни разу не использовал. Взяток не беру. Изменять мне вроде как некому. А в остальных грехах я как-нибудь найду, перед кем покаяться.