Олег Овчинников - Семь грехов радуги

Не думай, я не сразу это сообразила, только минут через двадцать. До этого я молча страдала: жалела себя и проклинала несправедливое человечество. В особенности его отдельных представителей, которые сначала заставляют тебя выходить в неудобное время, потом задабривают диском любимой группы, но в руки не дают… Педанты параноидальные!

Потом мысль промелькнула про незапертый сейф. За ней другая: а что если позаимствовать диск — всего на часочек! — а потом незаметно вернуть на место? Упаковку можно аккуратно распечатать бритвочкой, потом заклеить. А если незаметно не получится, если шеф вернется к себе раньше, то просто положить ему на стол. Утром, когда придет Надежда Павловна мыть полы. Он ведь и не вспомнит завтра, клал диск в сейф или на столе забыл.

Но когда я второй раз шла к директорскому кабинету, я ничего такого, естественно, не планировала. Думала: сначала постучусь. Если Боровой на месте, спрошу о чем-нибудь, если его не окажется — просто загляну…

Постучалась. Не оказалось. Заглянула…

Ноги сами собой подвели меня к сейфу. Рука за диском протянулась. А там на обложке — солистка в новом имидже и названия песен… такие непривычные!..

Пойми! Я подумала, что умру, если потерплю еще три дня!

(И умерла бы, — согласился я. Как ни странно, эта мысль меня почти не тронула.)

О том, что сотворила, я поняла только в коридоре. За какую-то неполную минуту мир поменял цвета: теперь я уже проклинала себя и молилась, чтобы несправедливое человечество ничего не заметило, а его отдельные представители — в особенности.

Пока раздумывала, вернуть диск прямо сейчас или все-таки через часик, на автопилоте добрела до студии и там в дверях нос к носу столкнулась с Боровым. Он торопился в свой кабинет и этим отрезал мне путь к отступлению. А когда проходил мимо, так странно посмотрел на меня, как будто угол коробки от диска торчал у меня из сумочки или… в общем, как будто что-то было не в порядке.

Но я прошмыгнула мимо, прикрыла за собой дверь и попросила сердце биться не так громко.

Обычно я всегда успокаиваюсь, стоит мне оказаться в студии. Похожу между пультами, посмотрю, что за компакты приготовили к эфиру ассистенты, как мартышка перемеряю все наушники, покручусь немного в любимом кресле — и на душе становится тепло и спокойно. Приходит такое приятное чувство, знаешь, как будто ты наконец дома… Ну, или почти дома.

Однако сегодня оно так и не пришло. Помешал посторонний мужик, развалившийся в моем кресле. Он сидел перед микрофоном, сильно накренившись на левый бок, и о чем-то с упоением шевелил губами. Не по бумажке, как я сперва подумала, когда в операторской прослушала маленький кусочек передачи, а, похоже, прямо из головы. Наши кресла никогда не скрипят, ты в курсе, каждый понедельник приходит специальный человек и проверяет, чтобы они не скрипели. Но в этот раз, я думаю, мое кресло скрипело — от непривычного веса, от скособоченности и просто от возмущения. Своим скрипом оно призывало моих слушателей, мою прикормленную аудиторию, привыкшую три ночи в неделю проводить с Мариной Циничной и ее «бдениями», к бунту.

Я наблюдала за ним сквозь не пропускающее звук стекло, как за диковинным обитателем террариума и думала: почему жизнь устроена так несправедливо?

Вот мне, например, понадобилось почти два года — не скажу мук и страданий, хотя случалось всякое, — но два года довольно-таки напряженной работы, чтобы занять определенное место в системе, засветиться, запомниться и собрать свою аудиторию. Потом появляется эта «специально приглашенная звезда», которую я лично никуда не приглашала, и походя, в момент переводит меня в разряд второстепешек.

Я так и подумала: «второстепешек», и сама не вдруг сообразила, насколько удачно подобрала слово. Второстепешка — это не только актриса второстепенных ролей, но еще и пешка, не имеющая шансов когда-нибудь выбиться в ферзи. Она и «в старости пешка».

После таких мыслей себя стало еще жальче, а взгляд на нового коллегу приобрел слетка красноватую окрашенность, должно быть из-за прилившей к голове крови.

Вот бы и мне так, подумалось. Явиться, например, в дирекцию того же «Ехо Москвы» и объявить с порога: «Я к вам по обмену опытом вместо выбывшего Максима Фрайденталя. Обеспечьте мне, если это не слишком обременительно, лучшее эфирное время. Только я пока не определилась, с девяти утра или с шести вечера. Впрочем, плавающий график передач меня заведомо устроит».

Да, неплохо было бы. Жаль, не каждому это дано.

И снова, как в кабинете директора, все произошло как бы само собой. Я не думала ни о чем, просто рука нащупала ручку, повернула, колено подтолкнуло тяжелую дверь… и немое кино стало звуковым. Фрайденталь и не заметил, как я вошла, он лопотал без умолку о чем-то несусветном. О магических техниках, о познании природы через растворение в ней. Дескать мало выпустить из себя волка, нужно еще, чтобы волк позволил тебе войти в него. И все это таким языком — сплошные «ибо», «сей» и «не суть важно». Но складно, признаю, складно. Я бы так не смогла.

«Ну все, — подумала, — сказочник, сейчас я тебя заколдую… И черта с два ты у меня узнаешь, как расколдоваться назад, морда фиолетовая!»

Подошла, нарезала пару кругов вокруг пульта — не замечает. «Здрасьте!» — шепнула и глупо улыбнулась. Посмотрел на меня недовольно из-под наморщенного лба, перевалился на правый бок — кресло действительно скрипнуло! чуть-чуть, но я услышала — и продолжил свой складный лепет на два голоса.

«И все же, бабушка, я не вполне поняла, за каким лешим волк отрастил себе такие зубы? Оно ему надо? На мой вкус, коли уж имеешь обыкновение заглатывать добычу целиком, так и зубы тебе без надобности. Ленишься жевать — так изживай! Избавься от атавизма!» «Разве это большие? — снисходительно усмехнулась бабушка. — Видела бы ты, какие зубы у драконов…»

Болтает, болтает, а фиолетового — ни в одном глазу. Я еще постояла над ним, послушала. Дышала ртом — на всякий воздушно-капельный случай. Даже на ботинок ему наступила и прошептала: «Ой, простите!» — он и бровью не повел.

Только не помогли эти тесные контакты третьего рода, тип оказался фантастически стоек и невозмутим и меняться лицом мне на радость не пожелал.

И тогда я обиделась. Не на типа — на того арбитра, который следит за всеми нами из своего прекрасного далека и определяет наметанным глазом: этот грешен и этот грешен, а вон тот — свят. Вот бы в глаза ему посмотреть и спросить: куда ж ты, роба полосатая, смотришь? Тут человек сидит, битых полтора часа перед тобой распинается, а ты — ноль внимания! Или то, что у одного выходит как бессмысленный и даже опасный треп, у другого превращается в высокое искусство? Хотелось бы знать, где проходит граница между ними. Почему его «отнюдь» — это классика, а Антошкин «отстой» — болтовня. Ведь это же наш язык! Именно на нем мы разговариваем, думаем… За что же метить нас как проклятых? Мы не засохшие фиолетовые кляксы на страницах хрестоматий, мы сами страницы. Это по нам должны учиться школьники в наступающем веке!