Дмитрий Львов - Ноктюрн для водосточной трубы

— Это не принесет добра никому, — голос Нины стал печальным, — Ни мне, ни тебе, ни памяти Миртова. Ты думаешь, что находишься в конце пути? Он даже не начался. И откуда тебе знать, какие трудности впереди? Никто этого не знает. А вот то, что они начнутся, и каждая следующая будет больше и неодолимей, чем предыдущая, — понять легко. Спроси у своего голоса. Он подтвердит мои слова.

И услужливый голос, дождавшись своего часа, подтвердил: "Да, будет трудно". И смолк. Но уже без его подсказки, сам по себе, узрел Георгий долгую, ох, какую долгую драку, всосавшую всю его жизнь без остатка. И падения увидел, и скверный характер, и неврозы, и хождение по инстанциям, и многое другое. Главное же, не было в том видении Нины, а была, напротив, холостяцкая жизнь без ласки и тепла.

И стало Георгию себя жаль. Так жаль, ну просто сил нет! Пригорюнившись, наблюдал он печальные картинки своей будущности. Их, точно рекламный ролик, талантливо компоновало воображение.

Насмотревшись, он тихо сел обратно в кресло. Сел, и тут ожила Нина.

Она подошла, опустилась перед ним на пол и положила голову на вздрогнувшие его колени.

— Нам будет хорошо, — шептала она. — Нам будет так хорошо. Как сегодня. Я раньше не хотела иметь детей. От Петра. А от тебя хочу. Сына хочу и дочку. А когда они вырастут, мы научим их всему, чем владеешь ты. Теория Миртова нам поможет.

Георгий сидел, бросив руки на подлокотники кресла, сидел, ощущая на своих коленях голову женщины, ставшей в эту ночь самой близкой и желанной. И она, близкая и желанная, предлагала совершить нечто ужасное. Подлость. Мерзкий поступок. Предательство.

Так думал он, но слова эти потеряли внезапно вес, земной давящий вес, стали неощутимы и призрачны, точно абстрактная схема. Мир, заключенный в Нине, мир и покой, счастливая и долгая жизнь обретали реальный смысл. Он еще не знал, что уже принял решение, ему казалось — он еще колеблется, спокойно и беспристрастно взвешивает на внутреннем своем безмене, но внезапно резкая боль пронзила голову, перед глазами вспыхнули яркие круги, и Георгий потерял сознание.

Он пришел в себя достаточно скоро. От боли не было и следа. Тело сделалось легким, как после парной бани. Легким и непривычно пустым.

Он лежал на диване, том самом, где совсем недавно покоился поверженный Краснопольский. Сам же Глеб Евстигнеевич сидел рядом и ласково улыбался.

— Не удивляйтесь, — проговорил он. — Мне стало лучше, и я поднялся. Дочь рассказала мне о вашем разговоре. Вы приняли мудрое решение. Не о себе пекусь, о ней. В ваших руках была судьба Нины, и вы ее не сломали. Так поступают лишь глубоко порядочные люди. Порядочные и интеллигентные. А интеллигентность всегда, — профессор поднял указующий перст, — вызывает уважение, ибо дается нелегко… И еще. Сразу после праздников я предоставлю Нине отпуск. Вы поживете в Энске, пока здесь улягутся страсти. Все заботы о разводе я беру на себя.

— Хотел бы я знать, о чем вы сейчас думаете, — процедил сквозь зубы Георгий.

— А вот этого, голубчик, вы больше никогда не узнаете, — все так же ласково проговорил Краснопольский. — Не ждите. Дар ваш исчез. У меня это случилось сразу после опубликования статьи. Как отрезало. А расстраиваться не стоит. Право, ни к чему. Голос этот, мысли чужие — неэтично, знаете ли, к тому же мистикой попахивает. А без мистики жить легче. Вы это, батенька, быстро поймете.

Вошла Нина, катя перед собой столик, уставленный чашками.

— А у меня кофе готов, — проговорила она прекрасным утренним голоском. — Будете пить, мужчины?

Точно Сократ цикуту, медленно и с достоинством, выпил Георгий обжигающе горячий напиток.

— Ага! Не ждали! Не ждали! — раздался веселый голосок Гортензии Каллистратовны. — А мы здесь! Ну-ка, поите и нас кофе!

За ее плечом виднелось усталое лицо Петра.

— Кофе? — сказала Нина. — Кофе я сейчас заварю. Придется пять минут подождать.

И она направилась на кухню.

— Замечательно, — пропела Гортензия Каллистратовна. — А я между тем переоденусь.

И она прошла в свою комнату.

Краснопольский молча встал, молча пожал руку Георгию, молча проследовал за женой.

И остались двое: Петр, весь превратившийся в широко раскрытый от удивления рот, и Жорка — драконоборец, томно отдыхающий после ратных трудов на широком диване.

— Чего это он с тобой по петушкам? — спросил наконец друг детства.

— Петр, нам надо поговорить. Понимаешь, Нина…

— Погоди, ты его дожал?

— С Глебом Евстигнеевичем мы беседовали. Но нам с тобой надо о другом.

— Почему о другом? Ты скажи, чем дело кончилось?

— Ну, хорошо. Видишь ли, когда я посвятил Глеба Евстигнеевича в разговор с Преклонным, он все отрицал. И очень логично отрицал. Я ему поверил. Преклонный — ничтожество. Такой соврет — недорого возьмет.

— Постой. А голос? Ну, дар твой, елки палки! С ним-то что?

— Ах, голос… Он, понимаешь ли, как бы тебе сказать… Ну, словом, не всегда появляется. Очень редко появляется. Да и не голос это, а так, знаешь ли, предчувствия. У кого их не бывает? Я вчера немного преувеличил… В пылу. Каюсь.

— Та-а-а-ак, — Петр потянул это слово бесконечно долго. — Та-а-ак, ясно. Значит, снюхались. С тестем моим снюхались. Одна, выходит, порода. Я-то думаю, чего он вокруг тебя вензеля крутит? Ну, так не будет же по-вашему. Я сейчас Нинке расскажу…

— Не надо ничего рассказывать, — раздалось от двери. — Я все знаю.

— Как знаешь?

— А так. Знаю и все. Мне уже рассказали.

— Ну и что же ты?

— Ничего, Петенька. Я не верю во внутренние голоса. Они противоречат науке. Как ты помнишь, я занимаюсь этим вопросом давно.

И тут Петр хлопнул себя по бедрам. Петр покраснел. Петр расхохотался. И был его смех злым, лающим, страшным. Он смеялся долго, вытирая слезы кулаком, смеялся надсадно, кашлял, давился и хохотал вновь.

— Елки-палки! — орал он при этом. — Елки-палки! Ну, я дурак! Ну, дурак! Ты же докторскую кропаешь, а там все против! Родного папашку, значит, за чины продала! Ну ты, елки-палки, дрянь!

Под хриплые раскаты его хохота вбежала Гортензия Каллистратовна и верный ее кавалер Глеб Евстигнеевич.

— Прекрати, — привычно бросила Нина.

— А иди ты!

Тетушка Тези мгновенно оценила обстановку.

— Петя! Петруша! — залилась она, привычно заламывая руки. — Петр Сергеевич, дорогой! Вы должны ее простить! Они так любят друг друга! Я знаю, я верю, вы — мужественный человек, вы — благородный, вы — сильный, вы простите и не будете мешать их счастью. Это подвиг! Это жертва! Жертвы прошу!

И с этими словами элегантно упала на колени.

Ошарашенный Петр повернулся к Нине.

— О нем это она?

Высоко подняв голову, прошествовала Нина к дивану, села подле Георгия и положила свою ладонь на его колено.