Юрий Брайдер - Замок ужаса

Но где же взять его, подобное тому страшному лучу, который вызывает к жизни Огненное Решето и Хорги? Где взять острый и смертоносный нож?

Нож!..

— Хорги! — крикнул шаман.

Вздыбился, взревел медведь, но Филипп уже перехватил нож за лезвие — и метнул его.

Свистнул воздух, серебристый луч прорезал зеленый полусвет поляны — и яростный, низкий рев всколыхнул тайгу.

Медведь пал, ткнувшись в траву, но тут же вскочил и, растопырив когти, схватил себя передними лапами за горло, из которого поплыла кровь. Шатнулся, закружился…

— Хорги! — с торжествующей ненавистью снова выкрикнул Филипп.

Зверь, испустив в ответ не то стон, не то рык, не то зов, сделал неверное движение лапами, пытаясь ли вырвать из горла нож, желая ли сорвать с себя серебряную шкуру, — и беспомощно завалился на бок.

Филипп не сразу подошел к нему, а прежде склонился над Александрой. Она была без сознания, и Филипп успокоился, вернулся к медведю. И долго стоял около него…

Слезы застилали ему глаза, но он все смотрел и смотрел на мертвого Михаила Невре, лежавшего на траве. Горло его было в крови, но старого ножа своего с рукояткой из рога изюбра — нового ножа своего с лезвием смертоносным, серебряным! — нигде не нашел Филипп. И не удивился: так же было и в легенде! Потом он взвалил тело Михаила на плечи и пошел в тайгу, к тому самому дереву. Провалы подземные — наилучшие могилы для злых колдунов!

Хорги пришел оттуда — там и будет погребен.

Теперь на земле осталось только двое тех, о ком говорила прародительница Ллунд. Ничего, придет и их черед.

Выстрел грянул в тайге! И другой!..

Быстрее мига мелькнула у Валерия Петровича надежда: эти выстрелы должны поразить страшного зверя…

Но нет. И все же волк оторвал от человека неподвижный взор, обернулся — так стремительно, что на миг невольно приподнялся на задние лапы, и в силуэте его мелькнуло пугающее сходство с кем-то… не понять, не вспомнить! — и тут же, сильно оттолкнувшись, прянул в тайгу.

Овсянников рванулся — выдернул ногу, но ледяное месиво держало цепко, и следующий же шаг его опять был намертво схвачен.

Он крикнул было, но тут же зажал себе рот: а вдруг вернется зверь?

В смертном ужасе метался, бил себя по голове: куда бежал, вылупив глаза, чтоб взлететь сюда, идиот?!

Глянул на часы — они стояли. Новым страхом окатило от макушки до заледенелых ступней. Овсянников даже забыл на мгновение о своем ужасном положении, затряс часы, всматривался в циферблат, заслоняя его ладонями от солнца, но ничего утешительного не увидел: секундная стрелка не только стояла, но и перестала фосфоресцировать.

Значит, остановился не только часовой механизм… Безнадежность прихлынула к сердцу. Значит, никто не придет и не спасет. Даже вертолета не вызвать, как вызвал тогда, на шоссе…

Надо стрелять, вдруг кто-нибудь услышит? Хотя да, карабин ведь утонул в болоте сразу, еще когда Валерий Петрович отцеплял лыжи.

Чудовищная, медлительная смерть ждет его! Смерть-пытка! И не лучше ли выхватить нож, не перерезать ли себе горло, чтобы покончить сразу?..

Овсянников сдернул с пояса тяжелый нож в чехле, с кольцом на рукоятке. К кольцу был прицеплен моток тонкой, но крепкой капроновой бечевы. Нож так и лежал в сундуке Михаила с этой бечевой. Овсянников взял все вместе.

Моток большой. Длины его, пожалуй, хватило бы вон до той ольхи, растущей на взлобке, на краю болота, где только что стоял волк.

Нет, трудно рассчитывать, что петля прочно захватит скользкие, хрупкие ветки. Вот если бы привязать к веревке что-то тяжелое — и зацепиться за развилку… тогда… может быть…

Тяжелое? А нож? Этот самый нож! Не выручит ли он?

И скорее, скорее! Чем глубже засасывает болото, тем невероятнее спасение.

Бросок!

Еще и еще…

Опять неудача.

Снова, снова!

Наконец-то нож застрял в развилке, но стоило Овсянникову потянуть бечеву сильнее, как он выскользнул.

Боже, какое чистое небо! Жизнь… Как мертвенна хватка болота!

Валерий Петрович метнул нож опять — с такой силой, что не удержал равновесия и завалился на бок. Ох, как жадно, с хлюпанием потянуло в бездну!

С трудом выпрямился, нашарил в грязной воде конец бечевы, дернул.

Держится! Ох, неужели?!

И не раздумывая, напрягшись до стона, всем телом повисая на предельно натянутой бечеве, он вытянул увязшую почти до паха ногу… другую… и потащился, хрипя, по черной жиже от кочки до кочки.

Бечева вспарывала кожу — он не чувствовал.

Чем ближе к взгорку, тем легче удавалось вырываться из болота. И вот уже Овсянников вцепился ногтями в сырую землю… Вот рывком взбросил тело на бережок… И, не дав себе ни мига, чтобы перевести дух, вскочил — и ринулся прочь от болота, на ходу срывая бечеву с запястья.

Скорее отсюда!

Он мчался сквозь тайгу, не разбирая дороги, ничего не видя, до тех пор, пока не наткнулся на что-то твердое.

И позже Валерий Петрович не раз изумлялся — почему именно в этот, только в этот миг ударило его запоздалой мыслью: а откуда тем птицам, что набросились на него несколько дней назад, возле Александриного дома, было знать, что, соединив провода, прогнув их до машины, они вызовут замыкание и могут поразить водителя током?

Птицы, которые разбираются в физике?

Или не птицы разбираются в физике?..

В грудь Валерия Петровича что-то больно упиралось. И сквозь плывущее в глазах кровавое марево он с трудом разобрал: это — дуло винтовки, которую держит невысокий смуглолицый и узкоглазый человек.

— О, так ты уже здоров? — спросил он с насмешливым удивлением. — И пришел за моей Айями?

Итак все было кончено… Да, кончено! А я все стоял и стоял на берегу.

Что же, что привело меня сюда на гибель этим людям? Зачем, зачем…

Я забыл в те мгновения, что они, Мурашов и Козерадский, сами первыми пожелали моей смерти; среди множества других даже мелькнула бредовая, но старательно оправдывавшая их мысль, мол, они просто никак не могли привести меня в чувство после удара по голове и решили пока оставить полежать, прийти в себя… а сами пошли охотиться.

Ну да, разумеется! Они отправились «серых уток пострелять, руку правую потешить», а меня оставили по-ле-жать… в яме, заваленной сушняком. Рядом с убитым волком.

Но все же я не мог отделаться от ужаса, и раскаяния, и жалости к тем двоим.

Словно бы все разом отошло, отступилось от меня — то, что привело меня сюда, сделало легконогим, стремительным, счастливым, знающим. И сейчас человеческая суть моя опутала меня, будто бы веревками. Нет, раскаленной проволокой!

Что толку утешать себя — мол, смерть их была случайной. Нет, это я вызвал ее!

Не помню, как шел я сквозь тайгу. Не припомню даже и теперь.