Юрий Брайдер - Замок ужаса

Прямо перед Александрой стояли две деревянные чурки в человеческий рост, с грубо высеченными лицами, и только по обилию украшений, меховых и цветных лоскутьев можно было догадаться, что одна из них изображает женщину, а вторая, убранная попроще, мужчину.

У подножия идолов лежали связки мехов, груды охотничьего оружия, начиная от стрел и копий и кончая длинноствольными старинными ружьями, домашняя утварь, оловянные, серебряные и даже отливающие тусклым золотым блеском фигурки-обереги. Тут же висела на двух рогулинах зыбка, и в ней Александра увидела еще один деревянный обрубок, повитый кожей, сукном, холстиной и долженствующий, по-видимому, изображать младенца, только вместо лица у него был треснутый осколок темного от времени зеркала, и Александру вдруг до дрожи, до самозабвения потянуло заглянуть в это зеркальце, но, сама не зная как, она удержалась, заставила себя удержаться — даже обхватила себя руками, останавливая, будто чужого человека.

Над зыбкой и двумя большими фигурами громоздился островерхий навес из жердей: так что идолы стояли как бы в тереме.

На самой вершине его висел маленький тускло-серебристый бубенец. А к нему тянулись тонкие, как паутина, разноцветные нити, за которые и схватилась сослепу Александра.

Зыбка все покачивалась, пугающе посверкивал зеркальный осколок, колокольчик тихо тенькал, лениво шевелились языки пламени, порою взвиваясь на такую высоту, что наверное, достигали небес… или иных сводов этого мира, а ведь вокруг стояло полное безветрие, и даже непонятно было, почему раскачивается и звенит колокольчик.

Стоп! Да ведь она и сама раскачивает его, не отпуская нити!

Александра разжала пальцы, но звон не утихал — наоборот, сделался чаще, громче.

Александра оглянулась. Теперь уже все нити дрожали, передавая свой трепет бубенцу. За каждую держалась чья-то рука.

И Александра, пока еще не видя никого, поняла: к ней приближаются обитатели этого неведомого места!

Странное изнеможение овладело ею. Словно бы все жизненные силы иссякли в этом безвоздушье, в этой блеклой полумгле.

Но страха больше не было. Напротив, на душе стало печально, как при безвозвратном прощании, но в то же время спокойно. Сознание оставалось на диво ясным. И новым, внезапно просветленным умом и ожившей памятью Александра словно бы унеслась в мир иной, иной…

В старину, говорят, между людьми и зверьми разницы не было. Ничего не стоило им в любое время друг дружкой обернуться! Но это уж совсем давно было. То, о чем здесь речь пойдет, в иные времена приключалось. Как раз когда огненными полосами небо над Обимуром вдруг покрылось, недобрые перемены вещуя. И правда — случились они!

Жил в ту пору охотник из племени обимурских тонгасов. При рождении дали ему имя Чамх. Был он удачлив, и оттого жила его семья безбедно. Ходили слухи, что еще юнцом Чамх решил выведать свою судьбу и подстрелил кукушку, а после того, как велит обычай, улегся спать под тем же деревом, с которого ее сшиб. Одно ее крыло под себя подложил, другим укрылся. И всю ночь — а уж осень вступала в тайгу! — было ему на той подстилке и под тем покровом до того жарко, что он во сне и торбаза скинул, и одежду с себя сорвал. Примета верная — и счастливая. Если бы мерз той ночью Чамх, то всю жизнь не вылезал был он из нужды. А коли от жары изнемогал, значит, суждено, ему быть богатым и удачливым охотником.

Так и случилось. Лук его, сделанный из корня лиственницы, ни одного зверя перед собою не пропускал, птице, за облаками скрывавшейся, пролететь над собою не давал. Первого в осень добытого зверя жертвовал Чамх целиком соплеменникам, себе ни кусочка мяса его, ни клочка шерсти не брал. Обычаи старые велят это делать, чтобы род всегда сыт был. Чамх так и поступал, и духи-хозяева рек, деревьев, птиц и зверей были к нему благосклонны. Едва в свой балаган охотничий добравшись, спешил Чамх приношение сделать тайге — деревьям и речкам, сопкам и огню, и только потом на добычу шел.

Но вот как-то раз встретился и Чамх с неудачей! С самого рассвета попусту месил он сугробы ногами в лютую стужу. Не иначе за что-то ополчились на него аджех-ха — маленькие бродячие люди из родов тигров, лисиц, медведей, которые мешают охотникам! Злой и усталый, Чамх возвращался в свой балаган, когда вдруг увидел тигриный след поперек пути.

Нельзя ломать след своей стопой, но как быть Чамху, когда тропу тигр пересек — и никак не пройти?

Вынул тогда Чамх свою самую большую драгоценность — огниво и только вознамерился принести его в жертву Хозяину тигров, прощения испросить, что принужден на след наступить и обычай нарушить, как услышал не то стон жалобный, не то плач вдалеке.

Храбр был Чамх, но так и шарахнулся в заснеженные заросли, так и потекли по его спине ледяные ручейки! Ведь кто услышит в сердце тайги такие звуки, тому надо или сразу к смерти готовиться, или бегом бежать, пока достанет сил, потому что некому больше стонать и плакать здесь, кроме как проклятому чудовищу чогграму.

Сам-то этот зверь не больше кошки, но свирепостью мало кто с ним сравнится, даже рысь, даже медведь-шатун. Только силою страха, которая исходит от него, может он человека на расстоянии убить! И не спрятаться от чогграма нигде, не укрыться на самом высоком дереве, потому что соберется стая — корни дереву подгрызет. Поэтому лучше в бег удариться при звуке его голоса. Чамх никогда не ел мяса медлительных животных, робких, предпочитал изюбра и кабана, и поэтому был он быстроногим и находчивым, как они. Надеялся, что уйдет от опасности. Изготовился было бежать… да призадумался.

Чогграмы, как известно, ходят то на одном, то на двух, то на трех пальцах. А здесь нет никаких следов, кроме тигриного, а его ни с каким другим охотник не спутает.

Повел Чамх по этому следу взглядом вправо, повел влево… да и ахнул: совсем недалеко, за выворотнем кедровым, недвижимо лежал тигр! Да не простой — белый, словно лунный свет! Время от времени он жалобно стонал, не поднимая головы.

Долго Чамх Старику-Хозяину тигров посылал мольбы и поклоны, а потом осмелился отцепить лыжи и шагнуть к недвижимому зверю.

Обычай велит: найдя тигра мертвым, низко поклонись ему, а затем подними и уложи в древесную развилку, чтобы не коснулась его тела земная гнилость, а только птицы небесные расклевывали бы его. И чем быстрее расклюют, тем скорее пройдет душа тигра по кругу предсмертных превращений, тем скорее вновь возродится.

И еще обычай гласит: убить тигра — грех. Однако же всем известно, что тигриный коготь оберегает против недоброго глаза; шкура уничтожает чужую волю, охраняет покой лежащего на ней человека; кости передней лапы приносят удачу во всяком деле; ну а засушенный глаз помогает видеть то, что скрыто от человечьего ока. Трудно поверить, чтобы тигр по доброй воле отдавал бы охотникам и шаманам свою шкуру или свои глаза! Кто-то брал все это сам, а значит, убивал тигра. Наверное, колдовская добыча уберегала убившего от расплаты… И если глаз, коготь, шкура обыкновенного тигра столь волшебны, то у белого — редкого и чудесного — они, конечно, многажды чудесней! А тигру все равно недолго осталось жить, наверное…