Александр Усовский - Эра негодяев

— И на хера нам эта НАТА?

— Абсолютно правильно. Сколько у Крапивина сейчас есть свободных людей? Незадействованных в операции?

— Не считая тех шестерых, что ждут труб в Италии — четверо. В Вене сидят, командировочные тратят.

— Они кто у нас?

— Из людей Митровича. Сербы. Студенты.

— Ну, вот ты и дай команду Крапивину, пусть этих стрелков с неоконченным высшим образованием отправит в Будапешт. Пусть пару пусков сделают из окрестностей столицы венгерского королевства.

— Есть!

— Две 'стрелы' пусть Горец заберет у Фекете и отвезет в Триест для использования непосредственно на театре. А две пусть Янош передаст стрелкам Митровича, когда те прибудут на место. Да, кстати, кого думаете координатором в Южной Европе вместо Таманца?

— Горца, конечно. Во-первых, он и стажировался при Таманце на эту работу, а, во-вторых, больше и некого. Сейчас людей отправлять туда чревато, есть опасность засветки.

— Ну вот, пусть Горец заберет две трубы и отправляется с Богом бить врага. Ещё одна пусковая установка у него в Триесте должна быть, то есть три пуска он вполне в состоянии организовать; тем более — люди у него есть, и люди, судя по всему, толковые. В наличии даже евреи… Хм, странные дела ныне творятся на земле… А в Будапеште пусть сербские студенты тоже постреляют немного, устроят небольшой такой, можно сказать, локальный, конец света. Мадьяры его вполне заслужили…

Здравствуй, Саша!

Прости меня за те письма, что я писала тебе последние три года. Не спрашивай

меня ни о чем, просто — прости, и не держи на меня зла. Мне очень плохо без тебя,

и всегда было плохо. Я очень надеялась, что со временем это чувство исчезнет, и

у меня в жизни снова будет все красиво и безоблачно. Я ошибалась. Я всегда, все

эти годы любила тебя, и думаю, что буду любить до самой смерти. Очень жаль,

что у нас с тобой нет будущего — но я все равно храню все, что связано с тобой,

в самой глубине своего сердца. Может быть, ты когда-нибудь сможешь приехать

в Берлин, и мы сможем погулять по Темпельгофу, как когда-то по парку Горького.

Я просто хочу, чтобы ты знал, что мое сердце все равно принадлежит тебе, и

больше никто на этой земле не имеет в нем места. Еще раз прошу тебя -

прости меня, и вспоминай меня иногда добрым словом.

Твоя Герди,

Берлин, 8 апреля 1997 года.

Если бы не это, последнее, письмо — он бы, может быть, задвинул бы всю эту эпистолярию куда-нибудь поглубже в шкаф, постарался забыть о существовании Герды Кригер и начал бы как-нибудь настраивать свою личную жизнь. Если бы не это, последнее, письмо, пришедшее в начале мая позапрошлого года…

Через три месяца исполнится ровно семь лет, как мы расстались. С ума сойти! А кажется — еще вчера мы гуляли по парку Горького, и шальные запахи наступающей весны кружили нам головы…. Семь лет! Если бы все можно было изменить… Ты была бы преподавателем немецкого в инязе, или, может быть, работала бы в каком-нибудь туристическом агентстве… Я терзал бы студентов датами войн и реформаций — приглашал же меня профессор Оржеховский в аспирантуру…. У нас уже было бы двое детей, мальчик и девочка — старшему бы уже было бы лет шесть, мы бы его готовили в школу…. Все могло бы быть сейчас у нас с тобой по-другому. Если бы не мое малодушие тогда, на вокзале…

В это утро в баре 'Honfoglalas', что располагался напротив квартиры Одиссея, народу было крайне негусто. Две барышни — судя по еще кое-где сохранившемуся макияжу, из 'ночного обслуживающего персонала' — пили кофе в углу, у вездесущего холодильника 'Кока-колы'; какой-то пожилой дядька в старомодной фетровой шляпе старательно кормил своего пуделя кусочками курицы, извлекаемыми из порции чирке паприкаша; да у стойки пара полицейских наспех глотала свой дежурный завтрак. Остальные два десятка посадочных мест пустовали, дожидаясь времени обеда.

Над стойкой бара глухо бубнил что-то телевизор, передавая бесконечную ленту новостей. Никто в баре не обращал внимания на то, что пытался донести до внимания посетителей канал СNN — кроме Одиссея. Ему было некуда спешить, у него не было собаки, которую надо кормить, не было службы, на которую надо торопиться, и он мог позволить себе пить свой кофе маленькими глотками, растягивая удовольствие. Кофе здесь был исключительно хорош — чего нельзя было сказать о чае; чай, по наблюдениям Одиссея, венгры в принципе игнорировали, и если даже делали в редких кафешках — то настолько скверно, что проще было его сразу выплеснуть в раковину.

Никто из присутствующих не смотрел в телевизор, и для чего тот работал — Одиссею было решительно непонятно. Тем более настроен был 'ящик' на англоязычный информационный канал — что, опять же, было совершенно бесполезной затеей, потому что венгры в своей подавляющей массе принципиально не знали и знать не хотели никакого другого языка, кроме венгерского. То ежедневное насилие над детьми, что осуществлялось в их школах в 1957–1989 годах, когда бедных маленьких мадьяров поголовно пытались выучить русскому, на выходе почти ничего не дало. Даже старики, которые, по ходу, должны были хотя бы немного знать русский — могли извлечь из себя максимум 'спасибо' и 'товарищ'. Впрочем, новые хозяева Венгрии — настоящие, а не те, что в здании будапештского Парламента обзывали друг друга разными смешными прозвищами типа 'господин премьер-министр', 'господин президент' или 'господин генеральный прокурор' — тоже напрасно надеялись, что уж английский-то мадьяры примутся учить со всем рвением; этот язык так же оказался безнадежно далёк от широких масс венгерского населения.

И посему то, что происходило сейчас на экране телевизора — интересовало (да и то — постольку поскольку) лишь одного Одиссея.

В телевизоре шла война. Комментатор, захлебываясь от восторга, объяснял телезрителям, какая чудовищная военная мощь сегодня крушит Югославию, какое высокоточное, интеллектуальное, почти разумное оружие в данный конкретный момент задействовано для покорения этих несговорчивых сербов. Взлетали самолеты — с сухопутных аэродромов и авианосцев; раз за разом из недр американских крейсеров в небо взмывали крылатые ракеты. СNN отлично справлялась со своими служебными обязанностями — всякий, кто хотя бы полчаса провел бы перед экраном с ее новостями, был бы навсегда убежден в непобедимости американского (и вообще западного) оружия.

Одиссею стало тошно. Все-таки жаль, что ни разу война по-настоящему не коснулась Америки. Не пылали ее города, не рушились мосты и акведуки, и сотни тысяч обезумевших от страха беженцев не пытались уйти от настигающих все и вся танковых клиньев, ежечасно подвергаясь налетам безжалостных пикировщиков… Они делают из войны шоу, превращают убийство безоружных в развлечение, на потребу невзыскательной публике в прямом эфире демонстрируют кровь, насилие и смерть. Господи, как же отвратительно все это!