Сергей Смирнов - Тот, кто сидит в пруду

Внезапно внутри станции раздался мощный взрыв, аппаратура полностью обесточилась, не включалось даже аварийное освещение от аккумуляторов, вентиляция вырубилась, и в наступившей полной темноте, заполненной удушливым дымом, началась невероятная паника. Более сотни мужиков — штатный расчет станции, многочисленные гости и работники своего штаба — с воплями и визгом метались по тесным лабиринтам, разбивая носы и лбы, ломая руки и ноги в давке и толкотне о бронированные двери, металлические пороги и об углы шкафов аппаратуры. Наконец-то заработал дежурный дизель, тот, который должен был автоматически включиться в момент пропадания электричества в цепи. Автоматика отказала и здесь, а запустила дизель, как узнали позднее, дежурная смена группы электриков в буквальном смысле на ощупь. Зажглась лампочки дежурного освещения, заработали вентиляторы, понемногу втягивая едкий ядовитый дым. Постепенно умолкли крики, слышалось только стоны да матерная ругань сквозь зубы. Люди потихоньку выбирались наверх, на свежий воздух, постоянно оглядываясь на дымящийся портал бункера побелевшими от ужаса глазами.

Внутри станции остались только те, кто не мог выбраться оттуда своими силами. Но паника охватила не всех. Одним из них был капитан Воронин, выполнявший в этот злополучный день обязанности оперативного дежурного. Он знал, что пробиваться сквозь обезумевшую толпу наружу бессмысленно, на ощупь открыл шкаф с противогазами, взял один из них, но надевать пока не стал, так как, несмотря на густую вонь, дышать было можно. Когда появился свет, он увидел сидящего рядом в командирском кресле того самого главного гражданского товарища, который являлся руководителем комиссии. Как узнали позже, то был академик, генеральный конструктор этой системы, ректор засекреченного НИИ, расположенного где-то в дебрях подмосковных лесов. Воронин достал ещё один противогаз и молча протянул его академику.

Посидели несколько минут. Потом академик встал и сказал Воронину:

— Ну, капитан, пойдем в высокочастотный зал, посмотрим, что там бумкнуло.

Но смотреть было не на что: полуметровая гора металлических обломков, бывшей ранее обшивкой шкафов, оплавленной и раздробленной керамики, расплавленной изоляции и кусков электронных плат. Всё это ещё чадило и потрескивало, остывая.

— Ось яка кака… — сделал академик академический вывод. — А теперь на антенны посмотрим.

Выбралась в антенный павильон. Там было непривычно пусто. Антенны, до этого представляющие собой сложные инженерно-технические сооружения со своеобразной строгой и гармоничной красотой, просто-напросто исчезли. Сохранялись только останки их оснований, покрытые серебристо сверкающими потеками из вмиг расплавившихся волноводов.

Погода вдруг резко ухудшилась. Пронесся холодный порыв ветра, постепенно усиливающегося, переходящего в настоящий ураган. Солнце, до этого основательно припекавшее, затянуло дымкой. Академик задумчиво всматривался в фиолетовый купол. По поверхности Сферы пробегали яркие полосы, сверкали точечные вспышки. Постепенно Сфера тускнела, покрывалась туманом. Над ее вершиной образовывался кольцеобразный вал облаков. Академик что-то вполголоса проворчал. Можно было только разобрать:

— …откачивает энергию из пространства… — Потом он обратился к Воронину: — А ведь оно мыслит, думает!

Машенька, Мария Фёдоровна, баба Маша, Чёрная попадья. По-разному называли её люди за её долгий, почти девяностолетний век. Была она уроженкой Рыжова, в девятнадцать лет вышла замуж за настоятеля сельской церкви отца Михаила. Жили они дружно, душа в душу, пока не пришла беда. В восемнадцатом восставшие крестьяне сожгли и разграбили и барскую усадьбу, и церковь. Отца Михаила, бросившеюся жуткой кровавой ночью защищать церковную утварь от попутанных бесом вчерашних прихожан, закололи вилами прямо на пороге храма. Марию, как члена семьи священнослужителя, отправили на Соловки. Долгие годы она мыкала горе по советским лагерям да по тюрьмам, но несгибаемая сила воли и святая вера помогли ей выжить и выстоять в безбожной мясорубке ГУЛАГа, в конце пятидесятых она была реабилитирована и вернулась в родное село с узелком немудрящих пожитков. Сельсовет выделил ей убогую избушку на отшибе, на крутом берегу пруда. Бывший-то дом отца Михаила, заново отстроенный, приглянулся председателю колхоза.

На какие средства она существовала, одному Богу известно. Помогали выжить крохотный огородик и коза. Пенсии ей, понятное дело, не платили, а работать в колхозе, растеряв здоровье по лагерям, она уже не могла. Поговаривали, что лечит она хворых односельчан травками да наговорами, промышляет колдовством и ведовством. В обыденной жизни соседи с опаской сторонились её, когда раз в неделю она приходила в сельмаг за покупками, даже в самой оживленной очереди, жаждущей редкого дефицита или вожделенной бутылки водки, образовывался коридор. Чёрная попадья в полном молчании подходила к прилавку, выбирала покупки, в такой же полной тишине расплачивалась и ковыляющей походкой удалялась восвояси, сопровождаемая настороженными взглядами рыжовцев. Правда, знавала она и совсем другое обхождение, когда кому-либо требовалось снять сглаз или порчу, приворожить парня или девушку, излечить от злого недуга болящего, от которого даже врачи отвернулись. И тогда благодарность селян не знала границ, несли и деньги, и продукты, баба Маша ни от чего не отказывалась. Говорили даже, что колдунья как-то помогла председателю сельсовета вернуть в семью загулявшую супругу, за что тот назначил старухе скромный ежемесячный пенсион из своих личных средств.

Так и доживала свой век баба Маша в покосившейся избушке над прудом, пока не свалилась на её седую голову эта напасть в виде чудища, девчонки и купола. «Видит Бог, последние времена наступают, — вздыхала старуха, водрузив очки на крючковатый нос и в очередной раз перелистывая грозные страницы Апокалипсиса. — Ибо переполнилась чаша терпения Господня…»

Капитан Воронин вернулся на командный пункт, на свое рабочее место. Оперативный дежурный должен исполнять свои обязанности в любых условиях, несмотря ни на какие ЧП. Мучительно болела голова, и Воронин достал из портфеля пару таблеток анальгина, разжевал их и, не запивая, проглотил отвратительную горечь.

Из-за планшета раздалось тихое всхлипывание. Воронин заглянул туда. Планшетист сидел на приступке, вытирая струящуюся из разбитого носа кровь, на правой скуле виднелась внушительная опухоль. Гимнастерка и брюки были порваны, значит, тоже прорывался с боем на свободу. Воронин спросил: