Евгений Прошкин - Механика вечности

— Тебя опередили, — огорчил я Шурика.

— Вот черт! Жалко. А кто?

— Забыл.

Я и правда не помнил, где читал про некоего Хоботкова, но мне показалось, что это было совсем недавно.

— А у тебя что? Колись, я ведь не отстану.

Я слишком хорошо знал Шурку — он действительно не отстанет. Мне пришлось открыть чемодан и, держа его на весу, чтобы Кнут не заметил остальных романов, достать верхнюю папку.

— Силен, — ухмыльнулся Кнутовский, взвешивая рукопись. — Отойдем, что ли, в сторонку.

Мы расположились у лестницы, и Кнут, кряхтя от удовольствия, развязал короткие тесемки.

— Ты что, читать его собрался? — возмутился я.

— Хотя бы страниц десять, по диагонали. Нет, ну ты и жук! Такую глыбу скрывал!

Я попытался проследить за его реакцией. Как ни крути, Кнут был моим первым читателем и критиком. Вскоре его лицо посерело. Кнутовский резко захлопнул папку и гадливо, как дохлую кошку, бросил ее мне.

— Что тебе сказать? — процедил он, когда грохот отъезжающего поезда утонул в тоннеле. — Что ты вор? Это грубо. Что ты пакостник? Слишком мягко. Ты просто ничтожество, Миша, вот и все. Это то же самое, что жрать чужие объедки, за это не ругают.

Услышав такое от Кнута, я почему-то разволновался. Не было ни злости, ни обиды, только желание узнать, почему единственный друг, теперь уже, понятное дело, бывший, так со мной разговаривает.

— Я и предположить не мог, что ты способен на подобное, — сокрушался он. — Неужели ты себя по-прежнему уважаешь?

— Саша, на дуэлях нынче не дерутся, так что я просто сброшу тебя под поезд.

— Меня-то за что?

— За «ничтожество» и за все остальное.

— А, дурака включаем? Ну-ну. Еще спой, что это всего лишь недоразумение.

— Да о чем ты?

— О романе твоем. Хоботков просыпается на чердаке. Какое совпадение, у меня он делает то же самое! Кстати, знакомый персонаж, ты не находишь?

Точно. Вот откуда я знал этого проклятого Хоботкова — я же утром читал о нем в собственной рукописи. «Теория вероятностей плюс ловкость рук». Лихая формулировка Мефодия-старшего вдруг перестала мне нравиться.

— Да если б только фамилия! Мне что, жалко? Чеши Хоботкова в хвост и в гриву, от него не убудет! Но ты же у меня все начало передрал.

— Начало чего?

— Не знаю еще. Вернулся я тогда из редакции и настрочил пару страниц. Думал, сгодятся куда-нибудь. Теперь вижу: сгодились.

— Саша, посмотри на папку, она рвется. Я ее еле тащил, что мне твои две страницы?

— Это правда. У меня было только начало, и то набросок, а у тебя уже роман готов. Но сцену на чердаке я помню до последнего слова. Хочешь, скажу, что там дальше будет? Хоботков допьет остатки одеколона, потом споткнется и упадет. Еще там есть такое: горки голубиного помета он сравнит со сталагмитами. Ну что, проверим?

Вырывая друг у друга папку, мы принялись просматривать текст, и чем дальше я читал, тем большую испытывал тревогу. Когда я нашел то место, где герой давится лосьоном после бритья, сомнений уже не оставалось: будет там и про помет, и про все прочее. Я выпустил листы из рук. Сейчас Кнут отыщет упоминание о сталагмитах, и тогда я провалюсь сквозь землю.

Шурик продолжал читать, снова и снова переворачивая страницы. Я глянул через его плечо: сцена на чердаке давно закончилась. Кнутовский оторвался от романа и отрешенно уставился на стену.

— Начало ты спер у меня, сомнений нет. Но я думал, ты его механически вставил в свою вещь, а у тебя все развивается естественно. Такое впечатление, что роман ты написал за неделю.

— Послушай, мы с тобой не вчера познакомились. Неужели я способен на такую подлянку? Не видел я твоих черновиков, чем хочешь поклянусь!

— А как же тогда все это объяснить?

— Ума не приложу. Мистика, да и только.

— Начало, между прочим, ничего. Нет, я не про чердак, а про то, что идет дальше. У меня этого не было… Но как же ты мог, Мишка? — Спросил он с горечью. — Я бы тебе сам отдал, если б ты попросил.

— Ну не брал я!

— Ладно, будем считать совпадением. Тебе куда, в «Реку»? Давай, а то опоздаешь.

Кнут развернулся и не прощаясь направился к выходу. Я долго смотрел ему в спину, пока он не затерялся в толпе пассажиров, высыпавших из подошедшего поезда.

И зачем я показал рукопись? Могу я хоть раз поступить так, как хочется мне, а не как от меня требуют?

Зато теперь я знал, что спросить у Мефодия. Неужели на старости лет я опущусь до такого? Хотя… на чужих черновиках долго не протянешь, имени на них не сделаешь. Может, Кнут действительно презентовал мне свой никчемный отрывок? У него он валялся крошечным файлом в забытой директории, а я заставил эти страницы ожить. Но теперь эпизод на чердаке выйдет вместе с моим романом до того, как Шурка мне его подарил. Что это, если не кража?

Сегодня меня дважды назвали вором. Загадочный миллионер Куцапов, ногой открывающий двери на Петровке, и Кнут. Никакой связи. Ну и не надо.

Пускай над этим Федорыч голову ломает, ему по должности положено. А я поеду в «Реку». Пять остановок до «Динамо», и десять минут пешком. Из всех путей к славе этот — самый короткий.

Хмурый вторник застал меня в чужой постели, рядом с чужим человеком — в чужом времени.

Вчера я был уверен, что воспользуюсь машинкой сразу же, как только отдам рукописи. И я почти сделал это: подвывая от радости, предвкушая скорый успех, забился в какой-то глухой двор и даже набрал на пульте дату — тот самый день и час, в котором меня ждет Мефодий. Однако на ребристую кнопку я так и не нажал. Что-то мне мешало. В своем возвращении я увидел не победный марш, а постыдное, мальчишеское бегство. В прошлом я оставлял множество вопросов. Почему ушла Алена? Откуда взялся мой новый знакомец Костик? Что за идиотская история с угоном «ЗИЛа»? За трое суток, прожитых в две тысячи первом, я вдруг почувствовал, что причастен к такому, о чем раньше и не догадывался. Я дал себе еще одни сутки.

К ночевке у Люсьен я готовился серьезно: четыре бутылки водки должны были снять вопрос о нашей близости. Но человек, как известно, лишь предполагает.

Меня разбудило не сентиментальное пение соловья, не постукивание ветки о раму, а глубокое омерзение к самому себе. Время шло к полудню. Когда спишь так долго, то события, произошедшие накануне, обычно превращаются в путаные обрывки.

На сей раз я помнил все, вплоть до мельчайших деталей: неудобство от свалявшегося кочками матраса, Люсины сальные волосы на своем лице, тихий плач девочки за стенкой. То, что вчера, несмотря на полное затмение рассудка, я все же выпроводил Оксану на кухню, позволяло верить: во мне еще осталась капля человеческого. Ее еще можно найти — если как следует поковыряться.

Когда водка кончилась, мы с Люсьен отволокли друг друга в комнату и рухнули на продавленную кровать. Люсьен упала на меня сверху, и я с брезгливым ужасом отметил, что ее тело почти невесомо. Она тут же завертелась, пытаясь добраться до моей ширинки. Слепой инстинкт, вышедший из водки, словно ископаемая рыбина из океана, заставил меня вцепиться в Люсину прелую одежку. Вдвоем мы справились с тряпками и, раскидав их по полу, обнялись. Позвоночник Люсьен прощупывался лучше, чем на анатомическом муляже. Она откинулась назад, и перед моим лицом заболтались две иссохшие, выжатые груди. Всякий раз, когда они подпрыгивали, до меня доносился резкий, приторный запах.