Евгений Прошкин - Механика вечности

— Всего один месяц. И вы не могли подождать. Что же ваши эксперты, не чувствовали, что стоят на пороге?

— До того порога было ровно двадцать пять лет. Они справились только благодаря тому, что вы передали дырокол. Вот тебе и ответ, почему Мефодий оказался жив: появилась возможность вернуть вас назад.

— Благодарствую, — равнодушно отозвался я.

— Просто они не хотели ломать логику событий. Раз Мефодий существует в две тысячи двадцать шестом, значит, в две тысячи первом тебя спасли.

— Так мы ушли из-под носа самой ФСБ?

— Те, кому полагалось тебя ликвидировать, погонями не занимаются. Это были ребята пожиже, хотя, уверена, из той же фирмы. Чем-то ты им помешал.

— Будем считать, что ФСБ распалась на две фракции: первая вербует Алену и убирает людей без лишнего шума. Вторая действует отдельно от первой и предпочитает стрелять у всех на глазах. Интересно, где они сейчас — и та и другая.

Я отдернул занавеску и выглянул на улицу. Стройка, издохшая на уровне четвертого этажа, горы хлама и проросший сквозь мусор темный бурьян. В нескольких окнах желтели узкие полосы — так свет пробивается сквозь щели между плотными шторами. Бояться легко. Учатся этому быстро.

— Не хотели менять историю, — усмехнулся я. — Переживали за логику событий.

— Я тоже думала, что виноваты во всем мы, оттого и загорелась идеей предотвратить аварию. Я надеялась, что аналитики все просчитали, но, видимо, это невозможно. Мы платим слишком дорого. Я решила все вернуть на свое место. Но к Алене мы опоздали.

— Тот, кто владеет машинкой, не может опоздать.

— Ну, я не так выразилась. Ты сам слышал, что передали по телевизору, и что сказал твой младшенький. Волнения в Прибалтике начались до того, как Алена получила дырокол. Ты понимаешь, что это значит?

— Нет.

— Вот и я тоже. Следствие не может опережать причину. Остается одно: в две тысячи первом году дырокол, вместо того чтобы лежать под микроскопом, работал.

— Это мог сделать кто-то из ваших.

— Пока я не верну Мефодия, они не рискнут.

На столе осталось одно яблоко, и я тихонько подвинул его Ксении, но та откатила его обратно. Я достал нож и разрезал яблоко пополам. С таким решением она не спорила.

— Ксения, я ведь тебя совсем не знаю.

— И не узнаешь, — ответила она. — Не потому, что мы с тобой из разных времен. С тех пор, как я связалась с Отделом, я перестала принадлежать себе.

— Потом подвергнешь меня коррекции памяти, как обещала.

— Нельзя же верить всему, что тебе говорят, особенно — женщины. Читала в какой-то книжке, вот и ляпнула для поддержания авторитета.

От нечего делать я включил телевизор. Работал только первый канал, и то без звука. Мужеподобная дикторша что-то быстро проартикулировала маленьким злым ротиком, и на экране возникли два фоторобота. На одном была изображена кукольная мордашка с гипертрофированными губами и похотливым взором, на другом — типичный уголовник, замышляющий очередное преступление.

— У старого охотника довольно своеобразное видение человеческой сути, — отметила Ксения. — В город нам больше нельзя.

Изображение поменялось: теперь показывали бесплатную раздачу продуктов с ооновских грузовиков. Солдаты старались демонстрировать уважение, но как лицедеи они никуда не годились.

— Что дальше, Ксюша? За что хвататься?

— Тебе нравится меня так называть? Ладно, не возражаю. А хвататься мы будем за то же, за что и раньше. — Она положила машинку на стол и, подперев щеку кулаком, задумалась. — В две тысячи первый вмешиваться поздно, там уже все поплыло. Остается нырнуть еще глубже.

— Куда же? На сорок лет назад, на восемьдесят?

— К отправной точке. К тому, с чего началась операция. Я остановлю гонца.

Как и тогда, в кабинете на Петровке, дырокол лежал всего в нескольких сантиметрах от моей руки, и в мозгу снова заныла та же свербящая мысль: «Через секунду будет поздно». Я рванулся к машинке. Мне показалось, что я был достаточно быстр, но Ксения меня обогнала. Она перехватила мое запястье и отвела руку в сторону, от чего у меня в локте что-то щелкнуло. При этом Ксюша оставалась расслабленной и даже не поменяла позы.

— Прости. Рефлексы.

— Да, в обиду ты себя не дашь. Но одну тебя я все равно не отпущу. Что здесь будет в двадцать шестом — концлагерь, пепелище?

— Ты хочешь отправиться со мной?

— Я настаиваю.

— А если действительно пепелище?

— Сгорим вместе.

Ксения улыбнулась.

— Как рука?

— Превосходно.

— Дай-ка. — Она взяла меня за локоть и сделала какое-то неуловимое движение. Боль постепенно прошла.

Эта ненавязчивая демонстрация силы была мне до лампочки. Пусть потешится. Тот, кто постоянно доказывает свое превосходство, больше всех нуждается в защите.

— Я не могу предложить тебе ничего, кроме моральной поддержки. Такая малость. Но без нее ты пропадешь.

— Ты прав, — прошептала Ксения.

С улицы послышался заливистый лай — кто-то выгуливал собаку. Передачи закончились, и экран покрылся рябью. Я выглянул в окно — то ли поздний вечер, то ли раннее утро. Молодая овчарка неслась по стройке, догоняя брошенную хозяином палку. Собаки не носят часов, их не волнует, что будет завтра, и в этом им крупно повезло.

Через двадцать лет после сонного, угасающего две тысячи шестого на Москву свалился какой-то трагический карнавал. Улицу рвало транспортом. Машины с нагруженными багажниками газовали и беспорядочно сигналили, но продолжали ползти со скоростью пешехода. Затор простирался до самого горизонта; светофоры спонтанно переключались, но на них никто не обращал внимания. Оба перекрестка, находившихся в поле зрения, давно захлебнулись: несколько автомобилей развернуло поперек движения, и, сдавленные со всех сторон, они никак не могли разъехаться.

Среди машин я не нашел ни одной знакомой модели. В некоторых из них еще угадывались силуэты громоздких «Волг» или остроносых «Москвичей», но большая часть была иностранного производства и имела довольно странные очертания. На капоте пикапа, стоявшего в крайнем ряду, я разглядел андрологический символ, но понять, действительно ли это «Вольво», было невозможно.

Повсюду слышались негромкие хлопки столкновений, однако машины продолжали упрямо тащиться вперед — с разбитыми фарами, с оторванными бамперами, со скребущими по асфальту глушителями.

Глинистые бесплодные газоны вдоль дороги были завалены мятыми кузовами — тех, кто не мог ехать дальше, перекантовывали на обочину. Я видел, как из окна обшарпанной малолитражки выскочил котенок и заметался между машинами. За ним протянулись маленькие ручки, но мамаша втащила ребенка обратно и подняла стекло — лишь бы не останавливаться.