Далия Трускиновская - Маршрут Оккама

В самом хвосте тащились два человека, чьи имена включили в список свиты чуть ли не за день до отъезда. Один из них был великий забавник, умеющий рассмешить даже самую скорбную харю, Лев Нарышкин, другой — черноглазый красавец-камергер Сергей Салтыков. Они угодили во временную опалу к императрице Елизавете из-за амурных проказ: оба чересчур подружились с великой княгиней.

Путешествие к свиданиям не располагало, за Катериной Лексевной был налажен бдительный присмотр, однако добрые люди переносили сказанные второпях нежные слова и в ту, и в другую сторону.

Таким образом получилось, что на следующем ночлеге в палатку, занимаемую обоими проказниками, прибежала молодая особа в голубом атласном плаще, капюшон которого так прикрывал высоко взбитую прическу, что и личика было не разглядеть.

В палатке развлекались игрой в фараон — удовольствием не дешевым, однако модным. Сели играть Салтыков, Нарышкин и еще два кавалера, с которыми они познакомились и близко сошлись в последние два дня. Те, едучи по своим частным делам, оказались соперниками опальных господ в сражении за обед, которого, кстати, на той почтовой станции и быть уже не могло — Нарышкин с Салтыковым ехали едва ли не последними, за ними ползли разве что телеги с мебелью и всевозможным скарбом. Новые знакомцы оказались людьми светскими, проигрывая, искренне развлекались, и увязались провожать царский поезд, не считаясь со временем.

Один из них был молод, высок и статен, разговорчив не в меру, хотя и с забавным выговором — словно бы жил не в России, и словечки вворачивал диковинные, и руками размахивал несообразно. Однако его модная развязность раздражала опального и лишенного обычных своих приятелей Салтыкова куда меньше, чем коротковатый кафтан и отсутствие обязательных для носящего шпагу дворянина буклей.

Другой же, лет сорока, в паричке, который был ему велик и ползал по голове, словно живой, вел себя не в пример скромнее и время от времени вдруг разражался фразой на языке, в котором невозможно было признать ни французского, ни итальянского наречия, но, возможно, это было аглицкое. По-русски он выражался в основном односложно, однако был предупредителен и услужлив.

Только откупорили бутылки и раздали карты, как снаружи донеслось настойчивое мяуканье.

Тайный этот знак ввел в моду Левушка Нарышкин, сам он изображал мартовского кота совершенно бесподобно, великая княгиня вмиг освоила тонкое искусство, пришлось учиться и придворным девицам. Да что говорить, коли и сама государыня покровительствовала кошкам и могла тратить немалое время на игры с ними…

Сергей Салтыков сам впустил посетительницу. Увидев посторонних, она засмущалась и на вопросы отвечала сперва кратко, однако оба гостя деликатно отвернулись и занялись подсчетами в записной книжице, одной на двоих.

— Ну, что она, как она? — взволнованно спрашивал Салтыков. Основания для беспокойства у него было основательнее, чем у самого великого князя Петра Федоровича, потому что к интересному положению княгини он был в некотором роде более причастен.

— Тоскуют, плакали вечером… — тут посланница, увидев, как переменилось лицо Салтыкова, добавила невпопад: — Кланяться велели!

— Что еще?

— Потом книжку читали, о божественном толковали. О перстах небесных.

— О каких таких перстах? — предчувствуя повод для веселья, вмешался Нарышкин.

— Убогому у храма они милостыню подали, он о перстах сказывал — пятна-де по небу плывут, а то — Господь оттуда перстами упирается и дыры продавливает. И через те персты и дыры он нам время посылает…

— Экий бред! — воскликнул камергер. Посланница отстранилась. Живость выражения показалась ей возмутительной.

— Они иначе рассудили.

— Время — через персты? Или через дыры? — Салтыков был в большом недоумении. Он искренне не понимал, что великая княгиня нашла разумного в такой дури. Опять же — она от скуки читает книги философические, которых никто другой в здравом уме и листать бы не стал…

— А здоровье княгинино каково? Не растрясло ли ее? — догадался спросить Нарышкин. Посланница, обрадовавшись простоте вопроса, стала рассказывать все, что знала. Писать же записки и той и другой стороне было опасно — ну как перехватят? Из-за глупой записочки и в ссылку отправить могут…

И никто не обратил внимания на двух гостей, что подозрительно притихли над своей книжицей.

Потом, когда посланница, обремененная новыми поклонами, пожеланиями и ласковыми словами, убежала, игра разладилась. А вскоре Нарышкин принялся откровенно, как кот, зевать.

Два гостя вышли словно бы по нужде — да и пропали.

— Куда Костомаров подевался? — вспомнил, позволяя лакею разуть себя, Салтыков.

— Сыщется! — беззаботно отвечал пьяноватый Нарышкин. — Завтра же всенепременно!

Однако тут он был неправ — оба новоявленных приятеля пропали и из палатки, и из салтыковской жизни навеки.

Они вышли на свежий воздух и, озираясь, отошли подалее от бивака, окружившего на эту ночь почтовую станцию.

— Что я тебе говорил? — напустился высокий на своего неразговорчивого товарища. — Кто был прав?

— Ну, ты. А где же она храм нашла? Мы ведь ехали той же дорогой — не было никакой церкви.

— Была, я видел. Помнишь, когда обоз остановился? Потом еще говорили, что это крестный ход пропускали? А потом мы ее проехали, она чуть выше стояла, на горке.

— И ты помнишь, где это было?

— Найдем! — беззаботно отвечал высокий. — Вот только придется там до утра торчать…

— На паперти? — осведомился скептический его спутник.

— Подайте бедному слепому на третий телевизор!.. — вдруг развеселившись, загнусил высокий.

— Тихо ты! Вот только — кто же это? Вовчик или Лешка?

— Вовчик, — уверенно сказал высокий собеседник. — Во-первых, он знает про пятна в небе. Во-вторых, натура артистическая… Жерар Депардье!.. Лешка бы не догадался сесть на паперти и проповедовать гипотезу о четвертом измерении.

— Вовчик бы как раз не додумался сидеть на одном месте и ждать, пока за ним придут, — возразил скептик. — Он бы уже мотался между Москвой и Питером, как наскипидаренный кот. Это — Лешка. Он знает — если разминулись, нужно встать столбом и ждать. У нас однажды так уже было.

— Хорошенькое «разминулись»…

Седла они оставили у палаток Салтыкова и Нарышкина. Взвалив на плечи седла и невольно закутавшись в вальдтрапы, они пошли к ложбинке, куда пустили пастись на ночь всех распряженных и расседланных коней. Найти в большом табуне своих было бы нелегко — но они и не пытались, а поймали за недоуздки первых попавшихся. Как сумели, оседлали, вывели на дорогу и, отойдя подальше, сели верхом.

Церковь, очевидно, была где-то на полпути между станциями. Отъехав порядочно от бивака, всадники стали изучать местность, выпуская из черного цилиндра длинный белый луч, который прыгал по окрестностям. Занимался этим высокий, скептический же то и дело одергивал его, чтобы не баловался.