Владимир Шибаев - Призрак колобка

– Тада… как скажешь. Робить-то будешь, или отсидеться пришел? Как все.

– Могу, – сообщил я вяло. – Какой вентиль крутить?

– Нюрка собчила, ты робить больше их пола горазд. С уважением против тебя.

– Это зря. Начинаю с охотой, не отгонишь, но быстро гасну. Надоедает до икоты.

– Так все, – мирно согласился Гена, стуча железом по железу. – Иди, вон, в третью дверь, большой вентиль на два оборота по стрелке. Кто это «оборот» знаешь?

– Крутились, – скупо сознался я.

В тухлой тусклой комнатенке я провернул огромный вентиль, и где-то в невидимой трубе ухнуло и понесло, пахнуло вонью и нечистью, дохнуло затхлым, кислым и негодным.

За моей спиной маячил Афиноген:

– Журчать начнет, закрывай, – бросил он и ушел.

Когда я вернулся, техник сидел на тряпье и сосал полузатухшую папиросу, из которой трубой валил дым, как от тонущего буксира.

– Афиныч, а куда канализацию сбрасываем? – спросил я, присев рядом.

– Тебе зачем? Бросаешь, и бросай. Нашел о чем заботу. А ты не стукачка случаем?

– Нет. У меня просто голова не в порядке, – признался я. – Сплю мало, очень стал переживучий. Девушку хорошую завел, а все равно – мимо, хожу, как лунаход. Тут петь захотелось, так ни одной песни не вспомнил.

– Как так? – удивился техник. – А вот: во поле береза… люли-люли…

– Эту помню. А другую нет. Была песня, бабка в глухом детстве пела – почти музыку вспомнил, почти слова на язык… нет, вымело. Вся жизнь, как канализация.

– Мы ее туда сбрасываем, вниз… – сказал техник.

– В какой низ? У нас низа никакого нет в крае, только верх.

– У вас, белоручков, низа нет, – усмехнулся своему знанию Афиноген. – А в натуре – вон он, в своем красе и полном соку. Бежит река погани влево и в нижние отводы метра съезжает.

– Чего-о? – у меня шары полезли на лоб.

– А того.

– Не чуди, и слушать не хочу. Метро, – возмутился я, несколько бесясь. – Метро оно на радость нам в нутро. Нет никакого метра, Афиныч, одна сказка.

– Вы-то нам, дити, не пойте, – отщелкнул окурок боец подземелий. – Уж кому-ему, а старому метрострою Афиногену про это бурду не сливай. Я, знаешь, Павлик, когда ты еще струйкой ссать не умел, уже шлангом пожарничал, когда ты еще в школах кляксами тужился, мы, почитай, который год шпалу гнилую ломом… а потом вверх, троса… шлифовка, кабель сношенный везде искрит… вода-гниль… если что – рванет, сортир-мортир.

– Там, Афиныч, ведь кругом вода затопленная, – в ужасе прошептал я, глядя на техника, как на старого Хоттабыча, дырявящего хорошему мальчику ковер-самолет. – Нету метра, – со слезами воскликнул я.

– Ты меня, Павлуха, дуриком не выставляй, – лениво поднялся техник. – Твое двойное – оно наружу прет канализацией. Захочешь чего путное спросить, спрашивай прямо. А то Нюрке пожалусь и уволю нахер. Иди опять вентиль крути.

В эту ночь мы больше не спорили и не цапались, и я работал, как заведенный: по железу, битому стеклу и переноске сгнившей тары.

Утром пришлось подробно мыться и спать, чтобы забыть подземное царство кротов и троллей. «Дружка» я совершенно забыл покормить правдой. Еле успел в ночное, и опять кружился и тужился, таскал на тачке старые рассохшиеся музейные шкафы, полные живых тараканов и мертвых воспоминаний, в бойлерную-крематорий, сгребал натекшую жирную грязь.

– Ну что? – спросил на своем перекуре Афиноген. – Тяжко корячиться с непривычки?

– Тяжеловато, Афиныч, – тихо подтвердил я, откашливаясь и плюя. – Но кушать тоже хочется.

– С метра вода давно ушла, – вдруг сообщил жилистый старик. – Каждый год уходит на поллоктя. Три–четыре года была по яйцы, семь – по рот заливало, кто ростом не вышел.

– А дрезина, – спокойно спросил я, – дрезина ходит?

Техник дососал папироску, сплюнул.

– Ты, Пашка, мне не нравишься. Хоть ты и Петр. Не нравишься, и все. Но вот чего я думаю. Мне теперь все не нравится. Так что, может, я зря? Вот мне присвоили… дегенерала… дегенератора… А у меня, считай, три образования: школа слабоумных, техник я, и жизнь. А они меня пишут скотом. Накося, выкусите! Так что, Пашка, не по душе ты мне. Но вот думаю, видать душа моя стала угольная. В мазуте. Идем, – и техник повел меня вниз.

В сливной бойлерной он покрутил незнакомый мне мелкий вентиль, крюком сдернул чугунную решетку на маслянистом черном бутерброде пола и полез по шаткой жестяной лестнице вниз. Я последовал за ним.

Мы проползли по темному лазу шириной в полторы школьницы, и если б не припасенный техником тусклый фонарик, то остались бы здесь навсегда. Еще одна обдающая ржавчиной дверь, и еще лестница, но уже стальная и пологая, с перильцами и сварными ступенями, обваливающаяся на два этажа вниз над обрывками кабелей и тухлыми или горелыми обмотками проводов.

– Ну вот, – удовлетворенно стер Афиныч пот со лба. – А он – метра нет!

Мы находились на крохотной площадочке в однопутевом туннеле. Звонко, но редко капала вода, слабые шахтерские фонари через каждые полсотни метров выхватывали из темени полувываливающуюся сферу гигантского бетонного полукольца, груду битого кирпича или лист стали, флюгером качающийся на бетонных соплях. Но рельсы были чистые и сияли синим булатным отсветом.

– Ну и куда тебе? – спросил техник. – Влево-вправо?

– Не знаю, – ответил я с дипломатической нерешительностью.

– Ну пошли, по шпалам – по железной дороге, где мчится… Триста метров вправо – бывшая станция… прогуляемся…

Через короткое время стены туннеля стали смыкаться над нами, как будто толщи земли были выперты к рельсам огромным подземным культуристом, сжавшим крощащийся и выдавленный бетон в душных родственных объятиях. В тусклой щели пахнущий серой и адом воздух сдавливал легкие и дробил на куски и так еле видный свет тусклых пыльных ламп.

– А ну, прислушались! – скомандовал мой Вергилий.

Вдали затрюхал, закопошился звук, словно летучая мышь вляпалась в густую паутину.

– А ну побежали! – и я погнался за резво скачущим от меня светом фонарика.

Звук рос и множился на созвучия – тяжелое, грубое ржание и храп тяглового коня и на противный острый звук подлетающего комара-переростка.

– А ну вбок!

В какой бок, мелькнула во мне финальная мысль, мы – как крысы перед вратами мышеловки. Но «Вергилий», он же Афиноген, метнулся к незаметной щели в узком туннеле и втянул меня за рукав. Метровая площадка, годная для двух больших грифов пятого круга, упиралась в кургузую дверку, крашенную дегтем и с железной задвижкой. Мы вжались в пол.

В туннель с тяжелым стуком, визжа и свистя колесами, вломилась железная тачанка, груженная мужиками и мешками. На ящиках явственно промелькнула воинская символика, знаки «не кантовать» и «опасно» и прочие изобретения с картин в жанре «ванитас». Тачанка пронеслась мимо нас, чуть не сорвав воздушной горячей волной с насеста. На ее облучке восседал зомби в маскхалате, еще один украшал корму тачанки. Эта дрезина, попадись мы ей на рельсах, легко превратила бы нас в фарш для какого-нибудь отдаленного гарнизона. Афиныч вынул папироску и задымил.