Владимир Шибаев - Призрак колобка

Аделаида несколько зачумленно глянула на меня и произнесла:

– Хорошо поешь, фазан. Но все равно веры тебе нет, хоть ты и вправду вроде из умственно усталых… отсталых. Неполностью.

– Неполноценных, – уточнил я.

– У мужика не в уме достаток. А в достатке ум. Идите, – отправила нас мощным жестом молодой хозяйки прайда.

Я помчался в сторону туалета, по моим почти мокрым следам гналась за мной уже моя Антонида. Когда я выбрался из удушающего парижскими ароматами хрустально-кафельного замка, Антонида прильнула ко мне и молвила:

– Спасибо, – потом подняла глаза и спросила: – Петенька, я у мамы гощу не в доме, в гостевом домике – скоро туда пойдем, но мы ведь с Вами еще ни разу… не прогуливались. Просто так, как счастливые люди. Я мечтаю о прогулке, пойдемте, а?

– Пойдем, – решительно и охотно согласился я, которому мерещилась лишь широкая кровать, подушка, серые буколические букольки волос на ней и сон… сон. Сон.

Было, пожалуй, около часа ночи, когда перед нами блеснуло мертвое сухое ложе пустого пруда, пруда Утопленников. Дно было отполированно голубым свечением огромной луны. Я обнял Тоню за плечи.

– Знаете, была совсем маленькая. Когда жила здесь. Я не люблю этот дом, – протянула моя спутница в ночи. – В пруду тогда водилась вода, и иногда люди с баграми вытягивали кое-что на сушу. Я лезла посмотреть, но отгоняли. Ночью снились мокрые куклы, выловленные и с открытыми неподвижными глазами. Их надо бы высушить, думала я. Когда мыла волосы в теплой льющейся водичке, то нарочно по-куклячьи закатывала глазки. Мама за это хлестала меня по спине махровым халатом. И правильно.

Я не хочу прижиматься к Вам, Петя, в этом доме. Как словно мы не одни, и кто-то третий с закрытыми глазами стоит у кровати с багром. Жутко. А вы любите слушать льющуюся воду?

– Конечно, – честно сознался я. – В теплой влаге, в кисее легких капель с закрученными полотенцем волосами нимфа…

– Нет, нет, – прикоснулась глупая девушка к моим губам. – Пойдемте, послушаем настоящую воду. Идемте.

Она взяла меня за руку и поволокла в темноту. Через четверть часа мы пробрались вверх по кустам и тропинкам, через чащобы бузины и орешников, пролезли через разрушенный строй колючей проволоки и оказались у подножия насыпи. Наверху топорщилась огромным бесконечным хоботом ивестиционная труба.

– Да тут бродит охрана? – засомневался я, оглядывая пейзаж.

– Нет, нет, Петя, – успокоила девушка труса. – Очень редко ходят страшные собаки и нежно берут с рук языком корочки хлеба. Закрытый поселок. Мы совсем одни, во всем мире, представьте.

– И сейчас из земли брызнет источник жизни? – засмеялся я. – Или из меня.

Девушка тоже рассмеялась, вытащила из, оказалось, скрывавшегося на спине рюкзачка припасенную попону, уселась на нее и жестом позвала меня.

– Сейчас забьет родник, сидим смирно, а то не услышим.

Она прижалась ко мне, и я обнял ее. Вдруг вдали послышался тонкий свист, какая-то ночная птица, пустельга или фазан, засвистела, ища друга. Но свист этот густел. И скоро мощным оркестровым контрапунктом, от которого задрожала земля, сыпалась ольха и бегали комья глины, звуковая волна заполнила все окрест. Я замер, будто в меня вбили кол. Гул перерос в водопад, который бушевал, пенился и метался прямо у нас над головой и в голове.

– Вода! – воскликнула моя спутница. – Водичка, – и, подняв руки либо к луне, либо прямо мимо нее к богу, стала почти молиться, что-то неслышно шепча.

Я посмотрел на дрожащую на эстакаде инвестиционную трубу, вскочил и ошарашенно спросил:

– А куда это она течет?

– Петенька, какая разница? – взмолилась спутница и потянула меня за руку вниз, на кошму. Было два пополуночи.

В этот час, под лунным светом и ревущей наверху водой, под легким ветром, скользящим по нам вместо одеяла и несущим труху, пыльцу и семена цветов, я был плохой любовник. Когда мы, как в тумане, поднялись, я все же забрался на насыпь, влез на нижний мощный костыль и с минуту слушал тяжелый вой мчащихся водяных масс. Город задыхался, обезвоженный и сухой, и вся она, эта вода, неслась здесь, наверху. В непонятное никуда.

Занимался слабый, по-детски наивный рассвет, мы шли, обнявшись, по петляющей тропе и разглядывали догорающие наверху слабые свечи звезд на коврике, постеленном богом для греческих небожителей, любивших отдаваться среди астральных соцветий непотребным делам.

– Я сегодня уеду отсюда, – с горечью сказала Тоня. – Девочки зовут, моя койка свободна.

– Слушай, не дури, – поперхнулся я. – Поедем ко мне, у меня книга, печка, я там бываю.

– Петенька, нет. У вас очень хорошо. Но вы пока не относитесь ко мне так, чтобы я могла все время занимать половину вашей постели. Но чувствую, не знаю… Скоро мы правда станем вместе. Я надеюсь. Вы, Петрпавел, моя последняя и единственная надежда, – и засмеялась безъязыким колокольцем.

– … будем чистить голову бюрократии молодежи поросль рабочие места замусолили это особенно служат в ус дуют ну хватит особенно умственно неполномочно их подряд уволим и продлим пусть работают за троих честных если не стыдно перед поросль смеется шире фронт а то одни как карла а эти гномы особенно окопались возле избирательных урн пользуются широкой демократией им льгот поголовно всех их мало… много…

Тут под эту музыку я и пропал в обморочном сне. Пришлось потом нагонять время, работая ногами, будто веслами. Добрая Дора сообщила в манере библейской суламифи, что дурная голова Акима потащила таки его почти бездыханное тело аж на спекомиссию выпускных школяров.

– … в твои фундаментальные курсы, – крикнула Дора, хлопая мне по носу дверью. – Чтоб вас на всю голову в семьях хранили, мумии ходячие.

В городе кипел большой детский праздник «День оздоровления знаний». По улицам мимо остолбеневших покинувших посты латышских стрелков и дружинников-зомби с заткнутыми за пазуху сообразно дню хризантемами вместо злобных нарукавных повязок мчались веселые бесшабашные стайки старших школяров, повсеместно сегодня «вступающих в жизнь» и получающих аттестат здоровья. С указанием начального диагноза и гражданской категории: кретин, идиот, умственный, параноик и прочее.

На всякий случай я решил заскочить на любимую службу в Краеведческий музей к патронессе моей тете Нюре, голова в абажуре… ажуре, а вдруг, и правда, косая карга сумела пристроить меня шлифовать задом латы у средневековых призраков-пердунов. Но всякий раз, когда мне встречалась очередная стайка выпархивающих в жизнь школяров, я в онемении останавливался и взирал с восторгом на их игрища. То они весело пихали шарахающихся прохожих, то стучали по недобитым стеклам в домах пеналами и головами. Да, совсем, совсем я отстал от веселой жизни молодого племени. Эти постоянно состраивали на улицах какие-то немыслимые в наши времена сценки.