Владимир Шибаев - Призрак колобка

Кругом бормотали старцы, и взбалтывались, словно зеленые болотистые коктейли, молодые болтуны. Звали, кажется, сосредоточиться, собрать что-то в кулак, завершить дообмундирование стрельцов парадной одежей от-кутюр. Требовали сосредоточиться на достигнутом, разогнать шалопаев, если объявятся, рвущих общественные клумбы и строго требовать сансертификат у содержательниц литературных борделей и изменивших пол сутенеров. Признано было целесообразным получать велосипеды деталями по инвесттрубе от частных дарителей, для этого заложить расширение трубы наноспособом и закупить семь кувалд и два лучших мировых домкрата.

Сенатор, продвигавший латышей, запросил присвоить им временную категорию наемник-кретин, а сенатор, гнувший от чрезвычайщины, потребовал официального запрета на оползни. И повального осуждения треснувших земель. Поставили вопрос реабилитации жертв политических и дворцовых репрессий – Павла первого и Петра третьего. Я, было, вскинулся и задрожал, но потом понял, что я не второй, а самый крайний в этом краю. И все же лидер вдруг потребовал молодежь.

– Ваше мнение по этому вопросу, Павел, – вежливо кивнул мне уже преобразившийся, отмытый и перенаряженный Пращуров, блистая крупным орденом в вицмундире. – Излагайте не взирая. Лица все здесь заодно прогресс.

– Извольте, – вскочил я, не понимая, что верещу. – Хватит издеваться над народом, долой мигалки золотой молодежи с Моебилями. Лошадь шарахается, конь прядет ухом. Пусть мигают образованием, а не трусами «Труссарди».

– Дельно, – хмыкнул НАШЛИД, – запишите, – кивнул он референтам сзади.

– Очень толково, гражданин Павел, – нарочно подставил меня Председательствующий Пращуров. – Еще, тем же духом.

– А еще, – сказал я, морща каменный лоб. – Пусть все люди обнимутся. Воссоединятся. Забудут распрь. Я обниму тень своего учителя. Пращуров обнимет Шнуркова. Спортсмен поцелует трижды бойцов на деревянных мечах из общества древних русистов. Имени Мологи и Велеса. Соседи пусть лобзают друг друга по утрам и вечерам, и каждый гладит «Дружка», чтобы тот не заболел, как Большой. Я лично готов обнять всех. По очереди, за небольшие начисления в ПУК. Объявить день-праздник обнималок, обнимок.

– Обсудим, – несколько потрясенный, протянул Пращуров. – А если олигафренд и с этим… со стрелком… Обсудим.

– Неплохо, – неожиданно мягко вставил НАШЛИД. – Может быть, и раз в квартал. Запишите.

И я плюхнулся на место, доведенный своей речью до совершенства.

Попикировались еще по глупостям. Чем засыпать яму на месте съехавшего в преисподнюю квартала. Приняли закон о защите и обогреве умирающих с целью оборудовать их койки передвижными носимыми грелками.

Вскочил красный, напаренный Пращуров.

– Ставлю процедурный вопрос, – завопил он.

– Перерыв, перекур, – тут же жестко заявили Шнурков и какой-то Феликс.

– Регламент, – зацепил Пращуров. – Требую процедурного вопроса, как Председатель Сената.

У меня бросило ноги в лед, поясницу в пламень.

– Выступаю с заявлением.

– Перерыв и перекур, – крикнули шавки. – Вон приглашенные, кто с непривычки, уже мочу льют.

– Требую перемен, вхожу в регламент, – раскаленным булыжником громыхал Пращуров.

– Ставьте на голосование, – спокойно, как сухой лед, выплюнул НАШЛИД.

– Ставим, ставим, – закричали с мест.

– Ладно, – злобно осклабился Председатель, – потом важное заявление, – и посмотрел на меня.

– Кто за Короткий перерыв? – строго спросил Пращуров, обводя зал пылающими глазами. – Группу подсчета приготовиться. Всего 95. Кто за перерыв?

Верх-вниз полетели руки.

– За – сорок семь, – булькающим ревом возвестил Председатель. – Кто против перекура?

Подсчет уже завершили, а какой-то гаденыш, маленький пигмей с лицом хорька все ерзал и то поднимал, то опускал кислую, вислую, влажную лапку.

– Сорок семь, – сообщил начальник счета.

– А Вы, Павел, что ж не голосовали? – тихо спросил НАШЛИД, глядя в мою сторону.

Я стал судорожно вращать головой, оборачиваться на соседей и искать дурня.

– Вы, вы, Петруша, Вы против перекура? – просто и задушевно повторил ЛИД края, и я вдруг понял, что речь обо мне.

– Я? – тихо повторил я в мертвой тишине. – Я разве не голосовал?

– Ты, – громко выстрелил Пращуров в меня пальцем.

– Я? Я не курю, – тихо сообщил я.

– Воздержался, – вякнул представитель счетчиков.

– Ничья, – весело довершил голосование НАШЛИД. – Мой голос за перекур, хотя я тоже не курю. Но люди – в первую голову.

И все задвигалось и закрутилось, повскакали и повалили кто к буфету, кто к клозету, а я помчался из вертепа вон, вниз, в предварительный зал, где левой подворачивающейся ногой зацепил волочащаюся правую и рухнул возле колонны, между диванчиком и регистрационным столом.

– Месье, вам коктейль, – кто-то сунул мне зеленую плесень на дне хрустального бокала. Я лизнул и стал заваливаться в пропасть, в простенок между памятью и фантазией. Свет помутнел, темень сгустилась в черничный кисель..

Улица, масляный фонарь, аптека. Некоторое разнообразие пейзажу могли бы доставить лепешки лошадок и рваные самокрутки понизу, и несущееся надо мной серое небо, рваные фантики облаков, спотыкающиеся одни об другого, мчащиеся наперегонки и теснящие друг друга, как истинные сыны неба.

Я полулежал в кривой ржавой коляске, добытой когда-то лихими людьми из рухнувшего супермаркета, а надо мной, сгружая ездока, бесполезно орудовало знакомое лицо.

– Ты кто? – спросил я с интересом.

– Мы были встречей, не так тому, – сообщил человек, и я узнал в нем толмача с шизоидной беседы.

Пришлось выбираться самому. Ноги почти держали меня ровно.

– А перекур, а вторая часть заседания? Мой голос, – поперхнулся я, потому что сипел и изъяснялся жестами.

– Вас заменили, – сообщил человечек, полупогрузил меня на плечо и потащил в покои провизорши Доры. – За вас отправился другой человек. Не волнуйте, все будет хорошо.

Толмач шизиков сгрузил меня у аптечного входа, звякнул, мотнув веревку, и ушел с моих очей прочь.

Я отлеживался у Доры всего час, но приполз к своей каморке уже вечером, около десяти. У моей фанерной дверки сидела, склонив голову на колени полудремлющая девушка Антонина.

– Давно ты меня ждешь? – спросил я.

– Давно, – ответила Тоня, улыбаясь и протягивая мне руку.

Мы попили чаю с очень вкусными лепешками, которые Тоня выпекла утром и притащила в рюкзаке, а потом нырнули в постель, прижались и долго шептали, порознь и одновременно, разные слова. Что-то обсуждали, к чему-то взывали один другого. В самостройной печке ровно тлели коровьи приветы, бурчала, грея бока в баке, вода, а нередкие в наших местах насекомые: скрипучие жучки, зудящие древотоксы, бьющиеся об стекло мелкие мотыли и скрытные сверчки, сторонники тишины и порядка в порядочных домах – затеяли еле слышную симфоническую поэму о красоте нищеты, ничтожности истертых истин и тщете слов, которые верны только в окружении любящих глаз и рук.