Владимир Шибаев - Призрак колобка

Тоня рассказывала, как утром, пренебрегая олимпийскими принципами, она потащилась ко мне, «потому что очень соскучилась». В тени спортивных ристалищ ей удалось проделать почти весь путь, не впутываясь в финишные старты. Фактически мы двигались навстречу друг другу, но спортивная неразбериха разлучила нас.

Лишь дважды она попадала в засады на сачкующих: заставили бежать квартал с препятствиями, разложенными поперек дороги искусственными мешками мусора и естественно рухнувшими насаждениями – хилыми тушками завядших, не желающих тянуться к солнцу тополей, ссохшихся, треснувших скелетов последних яблонь, прятавшихся в колодцах между пятиэтажных бараков. И еще раз она даже получила хоть не первый, но приз – плитку бычьего шоколада, так как ярче других исполнила куплет оратории «Спорт – ты мы!» под аккомпанемент сыпящего струнами и сединой еврея скрипача и разухабистого, очень голодного терзателя балалайки.

– Вот шоколадка, – выскочила девушка Антонина из-под одеяла, метнулась к рюкзачку и притащила себе и впихнула мне в рот по сладкому, приторному, превосходному кубику лакомства.

Я решил рассказать ей про приключение в Избирательном сенате. Когда закончил, она удивилась и попеняла мне лишь одно:

– Вы, Петр, очень уж много злоупотребляете. Сначала коньяк, ну этим грех не воспользоваться, а то наверху, – и Тоня ткнула пальчиком в мой гниловатый потолок, – наверху нечем будет похвастать. Если человеку не хвалиться – это плохо. А тут: пил коньяк, такое везение. А вот «Зеленая мэри» и этот, еще один, Петенька – уже излишество. А излишество это грех, нет, не думай, не церковный грех. Грех души, ей от лишнего, и моей, и всякой, тяжело.

– Странная логика, – заметил я, дожевывая приторную бычью кровь. – Неземная…

– Это женская логика, – засмеялась Тоня. – Ее так обзывают зря. Мы же совсем разные, посмотри, – и Тоня в шутку подняла одеяло и тут же спрятала нас. – Мы совершенно иные существа: женщина и мужчина, кошка и кот, цветок и земля, трава и поле, зной и ветерок. У нас больше разного, чем сходств. Но, – серьезно подняла глупышка пальчик, – когда два совсем разных притираются, если вместе, когда они… не знаю. Один перетекает в другого, один тает в другом, как шоколадка во рту. Один и другой… они исчезают, и мы будем так. Будет один Пететонь или Тонепетр. Нет, Пететонь. Такой кентавр с головой Пети и с хвостом от меня. Но уж очень ты сегодня выпил, как бы здоровье не…

И тут я рассказал ей о своих мечтах о тридцать седьмом кордоне.

– Ты понимаешь, – бубнил я, стараясь покрепче прижать к себе и боясь, что от моих слов она ускользнет, не поймет и станет чужой. – Аким поручил мне проинспектировать этот кордон. Ведь смотри, вода, наша последняя краевая гордость, вода мчится с Востока на Запад. Откуда она – из Сибири? Нет. Труба кончается там же, где и дорога, на восточной окраине края. Мы стоим на воде.

– А где же она? – спросила Тоня. – Ее нигде нет. Даже у мамы, жалуется, только до солнца и после ночного гимна.

– Мало ли чего нет. Нет здоровых людей, мало настоящих больных. Нет надежд, зато есть иллюзии всех цветов и радуг. Нет хлеба, зато полно зрелищ, обильно политых ненавистью.

– Зато есть любовь, – тихо прошептала Тоня и как-то сладко и уютно вписалась в чертеж моего тела, вжалась в мой бок.

– Любовь гибнет последней, – сурово подитожил я. – Любви почти не нужна жратва и изредка требуется ненависть. Ей нужно чуть веры и совершенно противопоказаны надежды. Любовь – это стихия между корнем и землей, между поющим сверчком и воздухом.

– Между мной и тобой, – сказала Тоня. – А между тобой и мной? – и она схватила мои щеки и уставилась в глаза.

– Да ладно тебе, – хохотнул я. – Разные половины устройства не устраивают соревнований. Пуля и мишень, коза и колышек.

– Слушай, – продолжил я. – Я приду и остановлюсь на 37-ом кордоне, если до этого семь раз меня не отрежут, и чувствую – бог, Аким, любовь и ненависть заставят выбирать Понимаешь, либо мы скоро огромная яма и сползаем в тьму чистилища, либо прощаемся с инвесттрубой.

– Ну и что? – как всегда не поняла моя девушка. – Из трубы идет дымок, это смог. Под трубой сидит сурок, и свистит.

– И то, – сердито отрезал я. – И то. И еще столетие будем выть, голодать, смотреть на голодных детей в углах, прыгать в ширину и хлопать в ладоши, когда тебя зовут: дебил – руки мыл? Кретин – сними с ух паутин.

– Петенька! – радостно воскликнула Антонида. – Уж сколько раз кругом были лачуги и смерть. При Нероне и Несторе, при, не знаю, Петре и Анне Иоановне. Чума и мор, холод и голод. Петенька. А потом опять вдруг сады, опять мама кормит жалким жидким молочком сосунка. И цветочки лезут по весне в окна лачуг, ромашки, лютики, левкои, крапива. Крапива такая красивая, хоть и злая. Нет, Петр, вы конечно… не знаю. Придем на место, и видно будет. Глянем на местах. Утро вечера… Там все сразу увидится, я знаю. Все станет прозрачное. Посмотрим…

– А ты там зачем?

– Что?

– Ты не едешь.

– Не понимаю. Ты же обещал!

– Я?! Просто, не едешь. Это путешествие в ад, я понял.

– Ну уж нет, – воскликнула моя девушка. – Петя, мы же обсуждали.

– Я тебя не беру. Очень опасно.

– Я поеду, – тихо, без всякого упрямства сообщила соседка по кровати. – Я пойду за вами сто метров сзади. Ну если только задушите, отстану.

И я взялся слегка ее душить. Так мы какое-то время безобразничали, рассматривали картинки в любимой старой книжке, даже поставили симпатическими чернилами автографы под фигурками изгоняемых торгашей из храма, потом еще душили, читали, дремали и опять… дремали.

В ночное окно иногда заглядывали и моргали слабо светящие звезды, спорившие и спортивно соревнующиеся за право выбраться из-за черных туч, слипшихся под небесами. Луна куда-то запропастилась, и вместо нее перед нашими сонными лицами иногда фланировала у окна моль.

Внезапно я проснулся от крепкого топота у моей входной фанерки. Тоня тоже мгновенно открыла глаза и натянула одеяло на подбородок. Игрушечный замок слабо квакнул и отлетел, и в комнатку ворвались трое без собаки, в длинных глухих плащах, а у двери снаружи вытянулся во фрунт статный латстрелок, звеня штыком, челюстями и шлемом без бубенцов.

– Стоять… лежать! – заорал один, размахивая наганом. – Ноги вместе, руки по швам, лежать, или стреляю без упреждения навылет!

К обалдевшим ежащимся любовникам подвалил с ухмылкой кота-утопленника бывший бармен с заседания Избирательного Сената.

– Кукуем, глухари? – кокетливо показал он металлические зубы, но сменил тон. – А воины порядка годами не видали… снов. Осмотр помещений! Зюкин, фиксируй.

– Лежать.. стоять! – опять заорал второй, но уже тише и от двери, и выхватил фиксатор «Активного дружка».