Антон Первушин - Дорога к Марсу

– Это неочевидно, – вставил Гивенс.

– Очевидно или нет, мы должны принять эту гипотезу за факт, – отрезал Аникеев. – А потому приказываю: реактор заглушить, оборудование списка «Б» отключить. Переходим в режим минимального энергопотребления. Также – раскрываем аварийные солнечные батареи. Они дадут нам минимально необходимое энергообеспечение и обеспечат дополнительную экранировку от Солнца.

– Про режим радиационной тревоги еще напомни, – подсказал Карташов.

– Напоминаю. Солнечную вспышку будем пересиживать в жилом блоке, который защищен баками с аргоном и водой. Покидать жилблок – запрещаю категорически.

В отсеке было темно. Лишь один переносной фонарь освещал лица собравшихся. Как определил Жобан, именно здесь, в районе обеденного стола, ожидалась наименьшая плотность протонного потока. Ближайшие часы все члены экипажа были обречены провести вместе – локоть к локтю, душа к душе.

– Ну и какой досуг запланирован у нас для подобных случаев? – поинтересовался Джон Булл.

– Преферанс?

– Покер?

– Медитация на космическую пустоту?

Карташов щелкнул пальцами.

– У меня идея получше. Давайте устроим «Тысячу и одну ночь».

– Я не против, – Аникеев лукаво усмехнулся, – если ты имеешь в виду одноименный балет, конечно… Только вот женщины на борту отсутствуют!

– Я имею в виду истории, – уточнил Карташов.

– Историю? Античную историю? – оживился Пичеррили. Древний Рим был его тайной слабостью.

– История – это кошмар, от которого я проснулся еще в школе. – Карташов сиял, ему неподдельно нравилась его придумка. – Я же говорю не про кошмар, а про веселье! Давайте рассказывать истории. Из жизни.

– Как в Обществе анонимных алкоголиков? – поморщился Гивенс. – Дескать, я, Джо Шмо, ветеран войны в Ираке, всегда прятал бутылку виски в бачке унитаза. Но моя жена Эндж пронюхала об этом! Она страшно разозлилась и налила в бутылку воды из унитаза вместо виски… А я не разобрался и выпил, поскольку по цвету они почти не отличались!

– Прекрасно, Эд. Твоя история засчитана, – с серьезнейшим видом поощрил Гивенса Карташов.

Тот иронии не оценил.

– К дьяволу «засчитана»! Мой отец был алкоголиком! Я водил его на собрания Общества! С тех пор ненавижу истории, в которых люди выглядят дегенератами!

– Решено: таких не будет, – сдался Карташов. – Предлагаются… эротические приключения! Пусть каждый расскажет самую волнующую историю из жизни своей плоти!

– Не кажется ли тебе, Андрей, что в этом есть нечто… излишне подростковое? – холодно осведомился Булл.

– Тогда – о первом полете. Мы же все летали! – Карташов не сдавался.

Лица собравшихся за столом помолодели. Как видно, каждому вспомнился его первый полет.

– А по-моему, надо вот как, – предложил Пичеррили. – Один – про полет, другой – самую смешную историю, третий – самую загадочную… Четвертый – самую печальную. Пятый – историю своего большого торжества, триумфа. А шестой…

– А шестой – про любовь! – Глаза француза горели. Видно было, что, в отличие от выросшего в семье сельского пастора Джона Булла, сыну амстердамской скульпторши и парижского джазмена Жан-Пьеру идея понравилась.

– Я беру про любовь, – поднял руку Пичеррили.

Француз нахмурился.

– Excusez-moi, но любовь уже застолбил я.

– Не ссорьтесь, горячие космические парни, – примиряюще выставил ладонь Аникеев. – Мы сделаем шесть записок. На первой напишем «любовь», на второй – «полет», на третьей – «загадка» и так далее. И будем тянуть жребий.

– Ну вот… Как всегда, мне самое сложное, – вздохнул Карташов, развернув записку. – Смешная история.

– А что тут сложного? – удивился Пичеррили. – Неужели в твоей жизни не было забавных случаев? Скажем, ты на выпускной бал от волнения надел два галстука вместо одного. У меня так и было, кстати.

– Проблема в другом. Со мной в жизни случилось слишком много дурацких историй. Мои студенческие годы только из них и состояли. Не знаю даже, как я со своей образцовой биографией клоуна пробрался в отряд космонавтов…

– В таком случае я осмелюсь выразить общее мнение и скажу, что твою историю мы все ждем с особенным волнением, – Аникеев ободряюще улыбнулся.

– Что же, – Карташов вздохнул. – Тогда держитесь.

«Мне было восемнадцать, и я был по уши влюблен в преподавательницу высшей математики Нину Валериановну Авербах.

Кандидату матнаук Нине Валериановне стукнуло тридцать три года, она была подающим надежды сотрудником и, конечно же, доцентом. Но разрази меня гром, если на вид ей можно было дать больше двадцати пяти!

Ее фотография красовалась на Доске почета в холле университета. Входя в храм знаний, я всякий раз посылал «моей Ниночке» воздушный поцелуй. Никогда не забуду строгий абрис ее бледного лица, каштановые локоны до плеч и смелую линию бровей, которая подчеркивала ее взгляд, лучащийся внутренним благородством.

Когда она шла через аудиторию, стонущую над контрольной, шла, легонько постукивая себя лазерной указкой по бедру, я впадал в тихий экстаз. Причем, прошу понять меня правильно, мои чувства носили почти платонический характер!

Вершиной наших вероятных отношений я видел невинный поцелуй при луне. Хотя к тому моменту уже был сравнительно опытным в сексуальных делах мужчиной. Моими «бывшими девушками» считали себя целых три особы с нашего курса! Но это я немного отвлекся, уж очень мне хотелось вытянуть «самую эротическую историю»…

Увы, по высшей математике я успевал отвратительно. Три балла были пределом мечтаний. Когда Нина Валериановна объясняла, я, вместо того чтобы слушать, пялился на ее ножки. И больше всего на свете мечтал назвать ее «Ниной» без Валериановны».

– Преамбула многообещающая. – Француз потер ладони и сделал декамероновское лицо. – Но затянувшаяся.

В отличие от Жобана, Аникеев был доволен столь пространным началом на все сто процентов.

«Давай, Андрюша, пой соловьем, тяни время», – мысленно приободрил он товарища.

Во-первых, Аникеев совершенно не мог взять в толк, что ему делать с его историей. Ему досталась бумажка с надписью «триумф», а с триумфами в его жизни все было ох как непросто…

Ну, а во-вторых, командир был единственным членом экипажа, кто не поленился включить свой служебный наладонник.

Такой гаджет имелся у каждого. На него поступала информация с центрального борткомпьютера.

Командира волновали две группы данных: плотность протонного потока и градиент температуры на борту корабля.

Данные были пока что в пределах нормы. Почти в пределах нормы… Но все-таки командир оставался командиром. Обязанным непрерывно просчитывать ситуацию, просчитывать на три, на пять ходов вперед. И Аникееву сейчас позарез требовалось время для анализа. Которое, похоже, и обещал предоставить в его распоряжение красноречивый Карташов.