Мила Светлова - Лаборатория

— А пароль во дворец?

— Я должна подумать. Дайте мне время.

— Этого добра у нас достаточно. Но прежде, чем вы возьметесь за вторую загадку, давайте закончим разговор о Соле.

— Пожалуйста, — я пожала плечами.

— После драки в школе вы встретились с Нортоном только через 10 лет?

— Да.

— Вы были рядом с ним почти 2.5 года. Расскажите мне об этом периоде.

Однажды меня вызвал к себе в кабинет мой шеф, высококлассный специалист в области психиатрии и нейрогенетики.

— Не знаю даже с чего начать, — неуверенно сказал он. — Ты знаешь некоего Сола Нортона?

— Училась с ним в одном классе, — после длительной паузы ответила я, настороженно ожидая продолжения разговора, не сулящего ничего хорошего.

— Прочитай его дело. После этого подпишешь декларацию о неразглашении государственной тайны.

После первых же строчек, я в изумлении воскликнула.

— Как, Сол здесь?

— Почти что полтора года. И мы понятия не имеем, что с ним происходит.

— А какое это имеет отношение ко мне?

— Дочитай до конца, потом поговорим.

Специалисты действительно затруднялись классифицировать заболевание будущего Прометея. Непрекращающийся бред, чрезвычайно эмоциональный и пожирающий все физические силы несчастного. Галлюцинации поражали своим тематическим разнообразием, частотой и резкой сменой настроений. Он мог корчиться от сильной боли, а через секунду уже весело и непринужденно смеяться. Он мог раздраженно на кого‑то орать, а через секунду шептать кому‑то интимные слова любви.

«Он каждое мгновение отождествляет себя с кем‑то другим», — писал один из врачей, наблюдавший за Солом: — «Я бы назвал это бесконечным дроблением личности, если бы не знал что это невозможно».

Только сильнодействующие успокоительные средства давали временный отдых перевозбужденному пациенту.

— В последнее время, — продолжило начальство, когда я закончила читать файл Нортона. — Его состояние несколько улучшилось. Он до сих пор находиться во власти галлюцинаций, но, кажется, он умеет их как‑то контролировать.

— Тогда это не галлюцинации, — возразила я. — Галлюцинации невозможно контролировать.

— Не умничай, — поморщился шеф. — В таком случае, госпожа Всезнайка, объясни-ка это.

Он включил проектор, и я увидела больничную палату. В постели, откинувшись на подушки, сидел Сол Нортон. Меня поразило, насколько он был истощен. На худющем бледном лице лихорадочно горели глаза. Эти глаза… всезнающие и всё понимающие. Это определение я нашла гораздо позже, а тогда я не могла понять, что меня так завораживает, глядя на его лицо. Руки больного были привязаны к раме кровати толстыми ремнями. Несколько разноцветных резиновых трубочек тянулись от его запястья к капельнице.

Рядом с постелью, на маленьком стульчике, грозящим сломаться под тяжелой тушей, восседал мой начальник.

— Вы передали медсестре, что хотели меня видеть, — мягким успокаивающим голосом сказал доктор.

— Вас или кого-нибудь еще. Мне все равно, — слабым голосом ответил Сол. Слова ему давались с трудом.

— Что вы хотите?

— Свободу, — Сол кивнул на свои руки. — Эти ремни. Развяжите меня.

— Не могу, — виновато признался толстяк. — Вы привязаны ради собственной безопасности. Во время припадков вы можете причинить себе вред.

— Это не самый плохой вариант. А было бы еще лучше, если бы этот вред был смертельным.

— Ну, вот видите…

— Поверьте, я могу себя контролировать.

Внезапно лицо его исказилось, как от невыносимой боли. Он сильно побледнел, лоб покрылся испариной, тело сотрясала дрожь. Со стоном он откинулся на подушки, но сразу же титаническим усилием воли заставил себя сесть обратно.

— Смотрите, — прохрипел Нортон. — Я контролирую себя.

— Я бы не назвал это контролировать, — испуганно ответил врач. — Что вы сейчас чувствуете?

— Я умираю, — прошептал Сол. — Еще немного и все будет кончено.

Он опять упал на подушки и захрипел. Мертвенная бледность залило его лицо. Кардиомонитор, показывающий до этого дикое сердцебиение, внезапно затих.

Постепенно нечеловеческое напряжение, сковывавшее тело и лицо пациента, прошло, дыхание стало ровным, устрашающая бледность сошла, и Сол приоткрыл мутные от боли глаза.

— Извините, — еле слышно произнес он. — На это раз я очень хорошего его чувствовал.

— Кого?

— Человека, который умирал. Его агонию.

— Кто умирал?

— Понятия не имею…

Шеф выключил проектор и уставился на меня. На нас обоих увиденное произвело удручающее впечатление.

— Что скажешь — спросил меня собеседник.

— Невероятно…

— У него очень сильное сердце, иначе он бы давно умер от таких нагрузок.

— Он сказал, что хорошо чувствовал человека, которого убили.

— И при этом, — вставил шеф. — Он вел беседу с дежурным врачом.

Невероятно, — повторила я, занятая другими мыслями. Мне припомнилась сцена из далекого детства, когда Сол, тогда еще пятнадцатилетний мальчишка, умолял меня выслушать его.

«Я чувствовал его агонию, его боль и страх», — бормотал он, бледный от ужаса. Речь шла о мальчике по имени Берни, которого Сол избил до смерти предыдущей ночью. Скорее всего, уже тогда его болезнь давала о себе знать.

— Зачем вы мне показали это? — спросила я, пытаясь отвлечься от неприятных воспоминаний.

— Он хочет с тобой поговорить.

— Со мной?! — воскликнула я. — Откуда он знает, что я здесь?

— Спроси у него сама, — огрызнулся мой начальник.

— Но почему со мной?

— Не знаю. Думаю, ты это скоро сама выяснишь. Кстати, ты обязуешься хранить в тайне все, что связано с этим делом. Уровень секретности — нулевой. Подпишешь файл, прежде чем ты отсюда выйдешь.

— Но почему такая секретность? — Воистину, сегодня день сюрпризов.

— Приказ, моя дорогая, приказ.

Сол также полулежал на подушках со связанными руками и закрытыми глазами, когда я тихонько вошла в его палату. Я думала, он спит, и уже собралась бесшумно выйти, как услышала слабый шёпот:

— Тебе меня жалко, Мэй?

Я только кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

— Не надо, от этого мне еще хуже. Лучше подумай о чем-нибудь хорошем.

Я в растерянности молчала.

— Расскажи мне о днях, когда ты была счастлива.

— Что ты хочешь от меня, Сол?

— Я хочу, чтобы ты чувствовала себя счастливой. Расскажи мне о своей маме. Это счастье, когда есть мама.

Я пожала плечами.

— Это было давно, Сол, и это никому не интересно. Кроме того, нас записывают…

— Прошу тебя, говори и вспоминай, вспоминай только самое хорошее.

Я начала говорить, сначала запинаясь, а потом все больше и больше увлекаясь.

Я вспоминала свое детство, проведенное с родителями, о веселых играх с папой, об откровенных разговорах с мамой, о мгновениях, когда родители меня обнимали, и мне было тепло и уютно в их руках. Я вспоминала наши вылазки на природу и в Музей, наши совместные праздники и выходные, и я чувствовала, как умиротворение заливает мое сердце.