Ольга Чигиринская - Шанс, в котором нет правил [черновик]

— Так.

— А существование в круговороте Сансары — постоянному колебанию волн под ветром.

— Верно.

— Ну так вот, уподобившийся Древнему Младенцу не впадает в озеро и не волнуется под ветром. Ибо он не вода, но камень в потоке.

Бэнкэй разлил сакэ по плошкам и поднял свою в честь хозяина.

— Только ведь река и камни точит, — сказал он, опростав посудину.

Хозяин отпил, покачал головой.

— Точит, если касается их. Если ты не противостоишь времени — оно не заденет тебя. Пройдет мимо.

— Я уж думал было, ты и сакэ не пьешь, — с облегчением рассмеялся Бэнкэй. — Или ты это только ради меня?

— Ради тебя, — усмехнулся отшельник. — Ты тащил так высоко в гору такую тяжесть. Если бы я отказался пить — вышло бы, что зря тащил.

— Да брось, какая там тяжесть, — Бэнкэй взвесил плетушку на руке. — И двух го не будет. Мне и одному-то только распробовать…

— Я о твоем трупе, который ты сюда втащил не без труда.

— А… — Бэнкэй рассмеялся. — Труп за последнее время изрядно отощал, но и в самом деле, не пушинка.

— А если ты боишься, что нам не хватит сакэ, — отшельник пошарил за собой, — то вот.

И перед Бэнкэем появилась еще одна плетушка, такая же, как его собственная.

— Ба! — он взял щедрое угощение, откупорил, понюхал. — Да твоя и моя водица, похоже, из одного ручья!

— Верно. Но тебе крестьяне отдали его их страха, а мне — из почтения.

— Послушай, — не возразил Бэнкэй, — я как раз отчасти за этим. Там в деревне ребенка скормили горной ведьме, говорят, она берет с них дань, по четыре человека в год. Жалко нам стало этих людей, у них и так не жизнь, а одно несчастье, а тут еще и ведьма-людоед.

— А что ты сделаешь, если я укажу тебе ее логово? — в свете огня лицо отшельника сделалось совсем молодым и очень красивым.

— Убью, конечно. Нечего людей жрать.

— Она пожирает четверых в год. Причем таких, которые и сами не очень-то нужны деревенским. Стриков, больных, младенцев, которых нечем кормить. Тех, кто иначе умирал бы долго и мучительно. Допустим, ты найдешь и убьешь ее. Кого ты думаешь осчастливить этим подвигом?

— Ту крестьянку, что плакала этим утром. Она будет знать, что если ее следующему ребенку и суждено умереть, то хотя бы не от этой напасти.

— А ты подумал, почему эту деревню не тронула война — только ли из-за перевалов и снега? Да и кроме войны достаточно бедствий. Ведь монастыри не так уж далеко, а монахи… не все из них склонны жалеть тех, кто копается в земле и живет как скот.

— Каковы бывают беззаконные монахи, можешь мне не рассказывать — сам такой. Но ежели ты хочешь сказать, что ведьма защищает людей, я тебе на это вот что скажу: от такой защиты людям только хуже.

— Почему?

— Потому что если выдавать своих всяким людоедам, то сам станешь таким же. Ну, людоедом. И будешь каждый раз думать: «А ну как в этот раз меня отдадут?» Разве это жизнь?

Бэнкэй глотнул сакэ и помолчал, глядя в огонь.

— Я, знаешь, плохой ученик Будды. Воюю вот, сакэ пью, запретов давно не соблюдаю. С виду разбойник разбойником. А все же думаю я, что ведьму кормить младенчиками — дело плохое. Так что хочу я этой стерве объяснить, где ее место.

— И где же?

— В преисподней.

— Ну что ж, — отшельник улыбнулся, и у Бэнкэя отчего-то холод пробежал по спине, хотя и очаг горел весело, и было выпито изрядно. — Наш ученый спор затянулся, развлечься нечем, а сакэ, по правде говоря, скверное. Так что если ты намерен объяснить горной ведьме, где ее место, я укажу ее логово. Поднимайся и бери нагинату.

И отшельник тоже встал, взяв в руки посох.

Они вышли из хижины, встали плечом к плечу, оглядывая окрестности. Луна уже пошла на ущерб, но светила еще ярко, заливая горные вершины серебром.

— И кто это только придумал, — вздохнул даос, — что в зимней луне совсем нет очарования…

Он прикрыл глаза и прочел по-китайски:

— На ложе моем серебро прикорнуло на миг,

Подумал я «иней» — а это был месяца блик.

Я поднял лицо — и увидел сияющий лик.

Я вспомнил о доме — и вновь головою поник…

— Да, — прошептал Бэнкэй. — Но врач Гэ Хун учил, что на лугу подолгу смотреть мужчинам вредно — в ней сосредоточена энергия Тени.

Отшельник улыбнулся. Ветер трепал его распущенные волосы, и в свете луны бледное лицо казалось до боли прозрачным.

— Но мне этот свет служит пищей. Внутреннее равновесие Тени и Света необходимо для возделывания киноварного поля.

«Он прекрасен, как небожитель», — подумал Бэнкэй. А потом вдруг в памяти всплыли еще несколько строк из трактата Гэ Хуна.

— Если у меня не вся монастырская наука вылетела из головы, — сказал Бэнкэй, — то Гэ Хун пишет, что чистейшим субстратом энергии Света в теле человека является мужское семя.

— Да, ты растерял не все знания, — монах улыбнулся еще шире, показывая великолепные ровные зубы, на которых не было уже и следа краски. Это нарушало гармонию прекрасного облика, придавало ему нечто звериное. Клыки, — сообразил Бэнкэй. У него великоваты клыки. казалось бы, большое дело — у господина Судьи вон передние зубы великоваты, все враги потешались над этим… Мало ли у кого что… Но начатая уже мысль расплеталась, разматывалась сама собой, как упавший на пол клубок.

— А кроме семени, и у мужчин, и у женщин, субстратом энергии Света является кровь, — сказал он. — Так как ты возделываешь свое киноварное поле, почтенный?

— Я все ждал, когда ты догадаешься, — монах, продолжая улыбаться, склонил голову набок. — Оглянись. Логово горной ведьмы — прямо перед тобой.

Бэнкэй не заметил, как был нанесен удар. Просто луна отчего-то врезалась в землю и все горы перекосились. Он взлетел в воздух и, прокатившись по склону, упал на спину.

Но нагинаты не выпустил.

Человек стоял на краю поляны и думал, что устроители мира — большие шутники. И что шутки эти нравятся ему все меньше и меньше, хотя сам мир — определенно неплох. И снег вот какой замечательный, и деревья. И любопытная птица, которую и шум на поляне не спугнул. Вот, сидит, прижалась к дереву, клюв слегка высунула, смотрит одним глазом. Шутки. Ты выходишь искать человека, который тебе нужен, забираешься за ним в глухую глушь… и находишь там другого, который не нужен тебе совсем. И на земле не нужен. И пока ты думаешь, кого поставить в списке первым, мир решает за тебя.

Человек у сосны не тратил время на размышления — он ждал удобного случая. Вмешаться в схватку нужно было точно — чтобы не повредить одному из сражающихся и сразу же, первым движением нанести максимальный ущерб другому. Второго шанса не будет, человек это знал. Слишком стар, его хватит, может быть, на сотню ударов сердца. При крайней удаче — на две.

Его не видели и не слышали. Монах был занят, а отшельник, который замечал много больше… отшельник считал, что из леса за ними следит одна птица и один не менее любопытный зверь. Кажется, лис.