Владимир Печенкин - Два дня «Вериты»

— Джо, мне не нравится твой пессимизм.

— Всего только реальный взгляд на действительность, который ты утратил, сидя у себя в горном санатории. Но не тревожься за меня. Скажу и без радиоимпульсов, я с тобой до конца. Мне самому теперь это нужно… Итак, дальнейшее сумасшествие финансирую я. По крайней мере, на такси-то у тебя найдется? Тогда до встречи в «Подкове». В нашем распоряжении больше суток, и провести их в ресторане — право, неплохо придумано!

Адигарадо — предместье не очень шумное, не очень тихое, населенное публикой «среднего сословия» — владельцами доходных домов, пивных баров, мелкими лавочниками, зажиточными ремесленниками, торговцами скотом и фруктами. Центром Адигарадо служит рынок, на котором можно купить и продать все — от банана до женщины. Пестрая толпа на обширной замусоренной площади галдит разноголосо и разноязыко, предлагая, убеждая, навязывая. Крупные продавцы и крупные покупатели здесь не водятся, скот и фрукты — основные предметы бизнеса — идут мелкими партиями, для нужд столицы. Фрукты, составляющие 85 процентов всего экспорта «банановой республики», — достояние североамериканской компании «Юнайтед фрут». Компания забирает себе дары банановых рощ и цитрусовых плантаций, диктует цены и законы торговли, великодушно оставляя туземным базарам мелкий бизнес. Агенты «Юнайтед фрут» на рынок Адигарадо не заглядывают, ибо большие партии фруктов, как и политические деятели республики, продаются не здесь, а в великолепном, построенном в староиспанском стиле здании парламента. Зато зазывалы мелких оптовиков орут так, словно торгуют несметными сокровищами древних инков.

В последнее время в привычный шум торга ворвались новые звуки: агитационные машины, залепленные до колес предвыборными плакатами, оглушали толпу мощной радиомузыкой вперемежку с призывами отдать голоса «самой благородной, сеньоры, самой демократической партии!» — независимых христиан или католиков-республиканцев, смотря по тому, чья машина. Лавочники на мгновение замолкали с открытым ртом и выпученными глазами. Потом, адресовав лидеру крепкое словцо, старались переорать десятикратные динамики. Представительные полисмены в форме вашингтонского покроя и с дубинками вашингтонской твердости в достойном молчании наблюдали за порядком в этой беспорядочной сутолоке, и все кругом выглядело благопристойно.

Примыкающие к рынку улицы пытались сохранить чинную тишину и покой. Но машины с динамиками и здесь настойчиво вопили прямо в завешенные шторами окна. Наиболее крупные рестораны превратились в своеобразные предвыборные клубы, у которых, несмотря на жару, толпились зеваки. Солидные сеньоры в белых щегольских костюмах с эмблемами бодро вскакивали на ресторанные эстрады и, потеснив очередную певичку, произносили пламенные речи.

— Голосуйте за сеньора Моралеса, лидера независимых! — заорал на Слейна верзила в оранжевой шляпе и бесцеремонно всучил оранжевую листовку. — Сеньор Моралес все сделает для страны!

— О да, он сделает! — согласился Слейн. — Только для чьей страны, вот в чем вопрос?

Но оранжевая шляпа плыла уже дальше, прославляя грядущие деяния сеньора Моралеса.

Слейн увернулся от дышащего жаром радиатора голубой машины и попал в объятия голубого же сеньора.

— Только католики, только католики! — вопил сеньор, отбирая у Слейна оранжевую листовку и награждая голубой. — Вождь республиканцев Приетта создаст рай на земле!

— Очень приятно, — опять не стал спорить Слейн. — Но лучше бы он поскорей занялся этим на том свете.

Стараясь обходить сборища голубых и оранжевых, Слейн добрался до небольшого ресторанчика с лошадиной головой на вывеске и надписью «Подкова — Podcova». На стеклянной двери надпись по-русски предлагала: «Путникъ, зайди согрѣться отъ холода жизни!».

— Приглашение явно не по сезону, — проворчал журналист, вытирая потный лоб. — Но если учесть, что завтра будет еще жарче…

Он вошел в зал и огляделся.

Небольшой зал с крошечной эстрадной казался бы уютным, если бы не плакаты с убедительно холеной физиономией сеньора Моралеса. Удобные старомодные стулья, чистые скатерти, потрепанное чучело бурого медведя у входа. Пасть медведя раскрыта, точно и он задыхался от жары, желтые бусинки-глаза смотрят на входящего жалобно и безнадежно, как у забытой дворняжки. На стене картины — какие-то барские усадьбы в тенистых липовых аллеях.

В столице «банановой республики» единственный русский ресторан давал хозяину, наверное, неплохой доход. Почти все столики были заняты. Обычная публика предместья: свободные после смены шоферы, механики небольших гаражей, владельцы различных мелких заведений, старички и старушки, пришедшие просто посидеть и поболтать о пустяках, может быть, и в самом деле «согреться от холода жизни» в этой знойной стране.

На эстраде приплясывал и кривлялся обезьянообразный парень. Модным голосом — нарочито грубым, с хрипотцой — он вылаивал слова песни. Длинные, как у женщины, волосы, окрашенные в рыжий цвет, и орангутаньи бакенбарды укутывали бледную мордочку. Певец закатывал глаза, кривил рот, стараясь изобразить непосредственность и экстаз. Старички плевались. Однако молодежь проводила певца, хотя и жидкими, аплодисментами. Пятеро равнодушных музыкантов отложили инструменты и спустились в зал покурить. На смену им выскочил господинчик в оранжевой шляпе и по-испански залопотал о достоинствах сеньора Моралеса. Лысый, с седыми генеральскими подусниками старичок раздраженно отбросил газету и сказал громко по-русски:

— Когда говорят перед приличной публикой, снимают шляпу!

Сеньор не понял, заулыбался и зажестикулировал оживленнее:

— Рафаэль Моралес — друг русского народа!

— Свинья! — буркнул старичок и уткнулся в газету.

Багров сидел у самой эстрады. Он помахал Слейну.

— Все в порядке, — сказал журналист, усаживаясь рядом. — Деньги есть, и жизнь прекрасна. Что будем пить, Гарри?

— Ничего, кроме кофе. Мы должны быть в хорошей форме.

— Жаль. Но все равно о’кей. Есть-то все-таки можно? Чем ты питаешься?

Багров поднял руку, и к столику подбежал официант.

— Миша, накорми моего друга. Угости окрошкой холодной, в такую погоду хороша окрошка.

— Что будет пить ваш друг?

— Сегодня мы пьем только кофе.

Оратор кончил болтать, музыканты вернулись на эстраду.

Снова выскочил патлатый певец и залаял что-то вроде английского битла.

— Очень мило, — сказал Слейн. — Но ты, кажется, говорил, что это русский ресторан?

Багров вздохнул:

— Он поет задушевную русскую песню в американской обработке, только и всего. Владелец ресторана отдает дань моде.