- Написать могу, только не знал ведь я ее... - А тут ребята тебе помогут, не зря я им задание дал - воспоминание. Заодно с ними и сойдешься покрепче. А что не так, поправим. - Напишу, - согласился Никифоров. Какое-то дело, занятие. Лучше праздности. В стенную газету он писал регулярно и считал себя способным на большее. - Тогда пошли, пройдемся и мы. Вечерело, и село сразу стало люднее. Хозяйки перекрикивались со двора на двор, а то и просто гостили друг у друга, сидели вокруг самоваров и пили чай с прихлюпом, разносившимся далеко, от кого добрым людям таиться. Дымок вился над самоварными трубами, прихотливо, извилисто выползал на дорогу, дразня Никифорова. Хотелось бы сесть рядом, налить в блюдце чаю и пить, включась в общий хор. Словно угадав его настроение, Василь предложил: - Зайдем, почаевничаем, - и, не дожидаясь согласия, пошел на запах можжевельника. Прямо к избе с петухами. - Вечер добрый, хозяева! Как свадьбу гуляли? - Присаживайтесь, - предложил Костюхин, пожилой мужик с запорожскими усами. - Давай, мать, блюдца неси, видишь, гости! Женщина пошла под навес, в летнюю кухоньку. Видно было, что не больно-то им рады, но гнать - нельзя, не по-людски. Деревня. - Свадьбу гуляли мы хорошо, - дождавшись, пока гости отопьют чаю, ответил хозяин. - А вот что дома нас встретило, то плохо. Неладно. - Ну, тебя-то никто ни в чем не винит, Михайло, - успокоил хозяина Василь. - Ты здесь совсем в стороне. - Получается, спасибо брату. Кабы не свадьба, мне бы сейчас перед тобой оправдываться. - Да в чем оправдываться? Не повезло просто. Не на твоем, так на другом винограднике случиться могло. Вот, знакомься, сын моего боевого командира, Никифоров. Из города к нам приехал, клубное дело ставить. Надо бы нашим селянам, особенно, кто позажиточнее, деньжат для этого дела подкинуть. - Деньжат подкинуть - дело нехитрое. Да только что за клуб в церкви? Мы ведь соглашались поставить красную избу, обществом. Почто церковь было портить? - Ты, брат, того... Не нами решалось, сам знаешь. А для клуба мы ее и не портили, напротив. Забыл разве, какой она стала? А ребятишки наши прибрали ее, сколько выгребли всего, побелили... Самовар сопел, не обращая внимание на чаевничающих. - Подумаем. Осенью. Сейчас не до того, - ответил, отметая назойливых мух. - Осенью, то само собой. Сейчас бы для начала хоть трошки - литературу, книг приобрести, всякую мелочь. Хозяин сделал вид, что не слышит. - Чай вот добрый, Никитинский. Из города куплен. Пейте, пейте, и сахару не забывайте, - сахар был - вприкуску. Сколы, белые, хрупкие, лежали в сахарнице. Голубая, тонкого фарфора, сахарница меж грубой фаянсовой посуды казалась институткой на трудовой повинности. - Благодарствуем. Пора нам, - и Василь откланялся. То есть, он не кланялся, просто встал, повел неопределенно рукой - и все. - Спасибо, - Никифоров поставил недопитое блюдце на стол. Уходить не хотелось, но он здесь - не главный. - Я не копейки просить зашел, - объяснял Василь, когда они отошли подальше. - Прощупывал. Как он чувствует себя. - Зачем? - Убили-то на его земле. Любой бы волновался. А он - спокойствие выпячивает, не причем-де я. - Ведь Костюхин на свадьбе был. - Так-то оно так, а все же... Ничего, пусть знает, что мы не простачки, поволнуется. Чай Никитинский пьет, подумать... - А богатое у вас село, - переменил тему Никифоров. - Дома какие... - Немалые, - охотно согласился Василь. - Что дома, дома - это снаружи. Подвалы под ними - поболее будут. - Подвалы? - Конечно. Вино где хранить? От века село виноделием промышляет. Бочки на заказ, стоведерные встречаются. Думаешь, по земле идешь, а под тобой винища - море разливанное. Правда, ненадежный нынче промысел. - Отчего же? - Вино, особенно дорогое, оно для дворцов, а у нас дворцам война. Нэпманов поприжмут, кто ж станет по целковому за бутылку платить? Рабочему человеку водочка милее, она без обману хлопнешь стопку, и тепло, и весело. Ты как, употребляешь? - Иногда, - вчерашняя отвальная выглядела сейчас иначе, но повторять все еще не хотелось. - Отец твой меру знал. А вот здесь товарищ Купа живет. И я с ним, по-родственному. Дом был не менее других, но - несвежий, неряшливый, дом - на время. Дырявая плетеная корзина, валявшаяся на земле, вольный бурьян у загороди, беспрестанно трепыхавшиеся на веревке тряпки, повешенные, верно, для просушки и забытые до нужды в них. Василь приоткрыл калитку, скрипнувшую на сухих петлях. - Тебя не зову. Товарищу Купе, сам понимаешь, не до гостей. - Понимаю, понимаю, - забормотал Никифоров. - Теперь, ежели что, знаешь, где меня найти. Погуляй, а мне пора. Никифорову гулять не хотелось. Да и вечереет. Он повернул назад, к знакомым местам. Потихоньку, не разом все село в друзьях станет. А молодежи много. Он видел, как бойко бегала детвора, а те, кто постарше, переговаривались, поглядывая в его, Никифорова, сторону. К церкви он поднялся, когда солнце стало большим и красным. Красивое время. Внутри было, как в паровозной топке, огненно. Просто пожар. Но на пожаре жарко, а здесь огонь холодный, бабий. Он передернул плечами, больше от нервов, не замерз же он, в самом деле, не так уж тут и холодно. Прохладно, вот верное слово: прохладно. Градусов восемнадцать, девятнадцать. Ну, а снаружи все тридцать, оттого и кажется - мороз. Никифоров окинул взглядом стены, вверх, до купола. Пришлось потрудиться не на шутку - забелить все. Леса, должно быть, ставили, иначе не достать ведь. Впрочем, работа спешная, неважнец. Он поспешил в свою келью студента, так назвал он каморку, в которой предстояло провести лето. Сейчас Никифоров жалел, что не знает архитектуры. Нефы, порталы, алтарь, хоры, притвор - вертелись в голове названия, вычитанные из книг, рыцарских романов. В них, правда, про другие церкви писали, католические. А кельи - это в монастырях, кажется. Пусть. Каморка показалась тюрьмой. И так все лето - в одиночке просидеть? Шлиссельбургский узник, а не практикант. Отчаянно захотелось домой. Нечего, нечего нюнить, погоди, день-другой минует, обзаведешься дружками представил он реакцию отца. От стука в окошко он вздрогнул, но и обрадовался тоже. Не иначе, проведать пришли. Никифоров откинул крючок, распахнул окошко во всю ширь. Нет, это всего-навсего малец, что обед приносил. - Ужин, - коротко буркнул малец, протягивая в окно торбу. - Ты заходи, чего так-то, нехорошо. - Не, - малец мотнул головой. Как уши не оторвались. Никифоров опорожнил торбу. Брынза, хлеб, зелень. Сложил вовнутрь посуду с обеда, отдал мальчонке. Тот подхватил торбу и - поминай. Ладно, а сам-то? На стены глядел, купол, побелку оценивал, нефы вспоминал - затем лишь, чтобы на мертвую не смотреть. С собой лукавить ни к чему. Суеверие, пережитки. Окно Никифоров закрывать не стал - тепло снаружи, теплее, чем здесь. Есть не хотелось, сыт. Нечего тянуть. Он вернулся в зал. Закат отбушевал, лишь поверху розовело, и то - самую малость.
Читать дальше
