Олег Верещагин - Новое место жительства

— И вот мы пришли к океану — большой солёной луже, восхищавшей маринистов и поэтов, — мальчик потрепал густую шерсть на загривке пса. — И был тот океан, драть его во все щели, величав, бесконечен, а главное — совершенно неясно было, как его переплыть… Кузя, ты не умеешь превращаться в большого и летающего дракона? Или хотя бы в крупного, но тоже летающего пса? Жаль, что нет.

Мальчик вздохнул и стал рыть песком стволом маузера. Он знал, что в этом случае

ствол может забить песком и его разорвёт при выстреле. Но, в конце концов, это тоже было развлечение: разорвёт или нет?

Вырытую ямку быстро заполнила прозрачная вода. Мальчик вздохнул. Сунул маузер в кобуру. Потянулся и огляделся кругом.

На вид мальчику было лет 14. Как, кстати, и три года назад. И три с половиной, когда он только–только попал сюда. Точнее, не сюда, а в Пояс Городов… С точки зрения философии и физиологии это было чушью, но не большей, чем многое из того, что он помнил. Высокий и худощавый — не худой, а именно худощавый, с длинными, выгоревшими до бронзового цвета волосами, кирпично–коричневый от непляжного, вечного загара, он сидел в одних бесформенных бурых штанах с большущими накладными карманами рядом со своими высокими сапогами из хорошей кожи, потрескавшимися и побитыми, но крепкими, ветхой камуфляжной курткой и сбруей, объединявшей в единое целое большую флягу в чехле, котелок, деревянную кобуру маузера, арбалет с колчаном стрел (явно самодельных), свёрнутое солдатское одеяло, длинный нож, тощую сумку, другую сумку — маленькую, но пузатую — и потёрханную винтовку Мосина образца 1931 года с оптическим прицелом, закрытым футляром. На запястье мальчика висели большие часы на заскорузлом кожаном ремешке. Из‑под него просвечивала полоска белой кожи.

Где‑то в глубине души мальчик подумывал, что это немного. Во всяком случае, когда‑то у него было намного больше вещей — даже когда он был мальчиком в первый раз.

Но с другой стороны — этого вполне хватало. В пузатой сумке находились кремень и кресало, трут, сорок три патрона к маузеру и семнадцать — к винтовке. Настоящее богатство. Ещё была ложка. Алюминиевая. И швейный набор в наплечном кармане куртки. А в другом лежали пухлый блокнот и карандаш. Карандаш бесил мальчика тем, что не желал кончаться. Он бы предпочёл, чтобы не кончались патроны. Но с другой стороны это было удобно, блокнот до половины испещряли убористые неудобочитаемые строки, перечитывая которые, мальчик придавал своему существованию хотя бы подобие реальности.

Мальчик набрал в песке камешков и стал бросать их в воду. Втайне он надеялся, что сейчас вылезет какое‑нибудь потревоженное чудовище и нарушит вечернюю тишину громким рёвом.

Нанэ. Только пёс с интересом приподнял голову и смотрел, как в волнах дробятся круги от галек.

Мальчик бросил последнюю. Отряхнул руки. И, вытянувшись рядом с псом, громко прочёл:

— Вот пришёл ему приказ

От царя Гороха -

Собираться сей же час

В дальнюю дорогу…

Пёс слушал одобрительно, далеко вывесив розовый мокрый язык.

— Должен у него быть конец, — убеждённо сказал мальчик. — У всего на свете есть конец. Даже у тебя. Даже у меня… — он хихикнул и закрыл глаза, подумав, что с псом окончательно потерял бдительность: ни одна гадость не подкрадётся незаметно. Хотя — вряд ли тут есть эти гадости. Они бы сдохли со скуки на хрен. Уже не глядя, он натянул на себя куртку, по опыту зная, что под утро похолодает. На конец. Наконец.

Какое‑то время он мысленно играл словами, потом уснул. Спал, просыпаясь как всегда — каждые четверть часа на десять секунд. Он редко позволял себе расслабиться полностью, и поэтому ему казалось, что он не спит совсем. Уже много лет не спит совсем. Но это казалось сознанию, а организм вполне высыпался.

Пёс спал так же, только несколько раз вставал и бродил вдоль прибоя, но не беспокойно, а так — философски как‑то…

…Когда мальчик проснулся окончательно, уже рассветало и над океаном быстро плыли на запад лёгкие рваные перья облаков. Мальчик спал бы и дальше, но ему показалось, что по другую сторону от него — не там, где Кузя — сидит человек. Он быстро повернул голову.

Конечно, там никого не было. Вот только неясно было, как расценивать этот мираж. Подобные преследовали его почти два месяца три года назад, когда он выбирался из Пояса Городов — полуспятивший и умирающий от усталости. Около двух месяцев они шли вместе с ним, разговаривали друг с другом возле его привалов и даже шутили. Мальчик умолял их отстать, говорил, что они мёртвые и почти поверил в то, что и сам умер (ха–ха). Потом было то болото на окраине леса. У него тогда оставалась последняя граната, немецкая граната. Не колотушка на длинной деревянной ручке, а похожая на яйцо осколочная. Он вышел из города и в каком‑то обалдении бродил по кромке болота, с тоской глядя на лес за ним. Из болота с хлюпаньем вылез какой‑то варан, таких мальчик потом больше никогда не видел. Варан был активный и размером с парочку грузовых вагонов. Нельзя сказать, что мальчик так уж протестовал в отношении своего возможного съедения. Скорее ему было всё равно. Но рефлексы есть рефлексы — он снял с пояса гранату и запустил её в гостеприимно распахнутую пасть, а потом сел на траву и закрыл глаза. Почему‑то ему представлялось, что всё будет, как в штатовском фильме: чудовище окажется непрошибаемым. Но всё получилось, как в жизни — граната разорвалась где‑то в глотке, варан пожизненно подавился и двинул коней. Мальчик сказал задорно дёргающейся туше: «Не х…й,» — и расплакался в первый и последний раз за всё время, проведённое в этом мире.

Визиты мертвецов после этого прекратились.

И вот пожалуйста. Или показалось всё‑таки?..

Мальчик сел и обхватил коленки руками, надвинув на плечи куртку. Не глядя, взял флягу, машинально взболтнул её и, открыв, напился. Воды было много, а в сотне метров отсюда ещё вчера он видел ручей. Внезапно ему захотелось холодной воды. И есть, но сначала — холодной воды. Ещё захотелось хлеба, но это было невыполнимое желание.

Мальчик встал, отцепил флягу и вытащил из кобуры маузер. Увязая в песке, побрёл к ручью. Пёс проводил его взглядом, но остался лежать возле снаряжения.

Подальше от берега дюны проросли редкой серой травой. Пучками, похожими на метёлки. Пучки были некрасивые и какие‑то убогие. На них было неприятно смотреть, и мальчик смотрел под ноги и думал, что хлеба очень хочется. Он тысячу лет не ел хлеба.

Внезапно вспомнилось другое.

Тогда они ещё наступали. Бой за вокзал получился тяжёлым, хотя и коротким. Из отряда в триста человек осталось едва пятьдесят стоячих, почти все были ранены, а не меньше сотни — убито. Он тоже был ранен, пуля пробила левое плечо навылет. Везде лежали трупы, местами навалом, лужи крови стыли на кафеле пола, катались под ногами гильзы и пахло пороховой гарью и извёсткой от похожих на швейцарский сыр, избитых стен. В пустые окна задувал ветер. Стонали и ругались раненые. На путях горели составы.