Алла Марковская - Волны. Сэнп

Представители планет Совета и планет Братства, послы и посланники, политики и дипломаты, художники и писатели, торговцы и ученые, светила науки и ушлые хитрецы, которые умеют добиться всего, ничего не умея, что тоже в определенном смысле талант — все они были здесь. В большом зале, никогда ранее так не заполненном людьми. Все они стояли у стен, колон, на балконах. Они ждали с тревогой и надеждой, а некоторые — и со злорадством, ведь от согласия двух сторон зависело сейчас многое.

Некоторые из них знали Старейшин в лицо. Милэн чувствовала и смущение, и сожаление, и сочувствие, и насмешку… Ну что ж, и это нужно вынести.

Бессмертные стояли на балконе выше. И они разделились. Многие из них считали, что Зэрон прав, а немногие — что Старейшины проиграли.

И все взгляды были обращены на Милэн. И она терпела. Знала одну только истину — все заканчивается. И хорошо, что здесь, на этом возвышении не было Гэла.

Зэрон стоял рядом с Милэн и Нэйлом, улыбался — добрый, светлый, справедливый правитель Братства. Юный стройный Зэрон в простом темно-сером длинном деловом сверхсовременном пиджаке, с гладко зачесанными назад и собранными в хвост серо-седыми волосами, с пронзительно-мудрым взглядом серебристо-серых глаз — действительно повелитель и отец империи… чтоб его.

Он посмотрел на Милэн ласковым, любящим и почему-то (вероятно, для прессы) отеческим взглядом. Она ему улыбнулась, сдержанно не демонстрируя клыков. Он подошел к Милэн и поцеловал ее руку. Поклонился Нэйлу. Нэйл едва выдерживал церемонию. От Старейшин требовалось спокойствие. И внешне они были очень спокойны. Только Виниал ощущал искрящее напряжение столь блестящего спокойствия трех правителей двух космических формирований.

Виниал поклонился вначале Старейшинам, потом Зэрону. Обратился к бессмертным, к представителям планет Совета и Братства, к прессе, а через прессу — к народу. И как они не додумались пустить эту церемонию объединения в прямой эфир по всем каналам телепавиденья? Он говорил о продолжительной войне между двумя космическими формированиями, о погибших людях, об отброшенных назад цивилизациях, об уничтоженных городах и даже целых планетах, о смерти, о подорванной экономике. Говорил о победе разума над враждебностью, говорил о надежде на мир. Говорил — теперь люди, испытавшее такое потрясение, не допустят больше подобной межгалактической войны в будущем. Говорил о союзе двух держав, который заключается сегодня, как залог мирного развития могущества и процветания.

Милэн стояла, слушала, чувствовала взгляды, слышала мысли, не верила в надежды, разделяла сомнения, понимала, пока она Старейшина, война будет продолжаться. А может быть, взять сейчас и, отрекшись от всего, сложить бразды правления на голову Зэрона и удалиться на окраину Мира пиратствовать с Рэтолатосом. Но нет, ведь им нужен не Совет — им не нужен Совет, и Совет будет уничтожен, и ей не позволят убежать, она заложник. Ее сейчас спасает только кучка бессмертных и маоронгов, которые пока не переметнулись на сторону Зэрона.

Необходимо продержаться до последнего дня до тех пор, пока держаться уже будет не за что, до тех пор, пока последний из верных не оставит их на съедение Зэрону. Как на скале во время потопа, как в кислородной камере во время крушения космического корабля.

Через полчаса было подписано соглашение о сообществе, о содружестве, о целостности галактической державы. Милэн поставила подпись и цифровую печать своего перстня на бумаге и на гибком мониторе, распластанном на мраморном Столе Договоров, посмотрела в ласково-мудрые глаза своего врага Зэрона. Мысленно спросила: «И что ты будешь делать дальше? Старый Палач».

Он ответил насмешливым взглядом: «Узнаешь… скоро».

И склонился над мраморным серо-серебристым столом в Большом Зале Палаты Совета на Пайре, поставил свою подпись на документ поражения Совета.

Жители маленькой деревеньки у леса говорили, что лес проклят. А за лесом проклятые земли, куда упала звезда. Гэл и Кэрфи еще тогда переглянулись.

В той деревеньке остались только бледные, морщинистые, беззубые старики. Гэл был очень удивлен — таких людей он видел редко. А тут целая деревня, а вскоре, видимо, будет заражена вся планета. Не слышал он, чтобы старость была заразна. А во всем была повинна одна лишняя молекула в клетках организма. Эта молекула искажали информацию и лишали организм человека полноценной регенерации, так же эта молекула влияла на оплодотворение и стихийное формирование плода в теле женщины, как только она познавала мужчину. Ребенок так же рождался с измененными клетками, и начинал стареть, как только заканчивался рост организма. Жители деревни умирали от старости. Здесь даже животные и деревья старели.

Поехали через лес, на первый взгляд ничего страшного в том лесу не было. Над головами высокие могучие деревья запутались ветвями, не пропускали «солнечного» света. Под ногами мягкий, холодный, влажный мох, как уютный ковер. Слишком поздно путники поняли, что этот мягкий мох выделяет странную пыль, по составу похожую на сильный галлюциноген. Надышавшись этой пыли, кони начали подскакивать и пытаться убежать. Путники спешились, взяли коней по уздцы, но кони отказывались идти. Айрэ неожиданно уснул, а во сне вскрикивал, стонал и плакал. Кэрфи предложил остановиться отдохнуть.

И Гэл осознал, почему при входе в этот лес они видели кости животных, а в самом лесу даже насекомых не было.

Кэрфи едва волочил ноги, второй раз предложил сделать привал. Гэл отобрал у него повод и резковато высказался:

— Устроим привал и останемся здесь навсегда. Чертова пыльца… Я совсем тут осторожность потерял.

— Какая пыльца? — промямлил сонный Кэрфи, — смотри! Смотри! Это море!

— Вот черт… — злился Гэл, — это не море, это пыльца — галлюциноген. Я не удивлюсь, если этот мох собирается нас съесть.

Огонек остановился, согнулся и начал рыть копытом землю, пытался лечь. Гэл одернул своего строптивого коня, но конь не реагировал. Наклонил голову и все норовил понюхать мох (хорошо, что подпругу отпустили). Гэл с силой дернул коня за уздечку и вполсилы дал ему по морде. Огонек встрепенулся, но глаза его уже были помутневшими. Летун тоже повесил голову и остановился, начал засыпать. Конь Кэрфи еще держался. Гэл обозвал себя тупаком. Снял с себя рубашку, разорвал ее и обвязал тканью ноздри лошадей. Оставались еще рукава, одним Гел закрыл рот и нос Айрэ, вторым — свой. Моря он не видел, но спать и ему хотелось. Кэрфи последовал его примеру, частью своей рубашки завязал морду своего коня, частью — свой рот.

Необходимо идти, идти вперед, возвращаться уже поздно.

Только через полчаса, из последних сил, шатаясь, вышли из лесу. Заставили себя пройти еще сто метров от опушки и повалились в песок, и кони, и люди. И был закат.