Андрей Кокоулин - Прынцик

Гриша тряс гривой, всхлипывал, и Галке, бросив готовку, пришлось встать с ним рядом и успокаивать, успокаивать, успокаивать, оглаживая крупные, подзаплывшие жирком плечи.

— Гриш, ну что ты, Гриш…

Шарыгин поймал ее ладонь.

— Понимаешь, — заговорил он, не оборачиваясь, словно не ей, а кухонному окну, в гипотетический зал, — никому ведь нет до меня, до моей души дела. Ведь как вышло, что Светка меня выгнала? Что я там выпил — мизер, грамм триста. Я не Песков, не Кулибаба, чтоб глушить… Меня вообще больше от нервного истощения шатало, чем от алкоголя. Да и алкоголь тот… сивуха…

Он вздохнул.

Я должна, сказала себе Галка. Я выслушаю. Дол-ж-ж-ж-на. Это ж-ж-ж неспроста. Господи, почему он не может помолчать?

Может, огреть сковородой?

Водопад из картофельных долек на фоне обоев должно быть очень красив.

— Да, — продолжил Шарыгин, не давая Галке освободить ладонь, — наверное, я позволил себе лишнего. Даже такого мягкого человека, как я…

Галка вдруг подумала, что все, все повторяется в ее жизни.

Сколько? — почти три года назад Гриша вот так же жаловался на судьбу, на мягкость, на невозможность выговориться, только вместо квартиры декорациями служила гримерка, и Галка состояла на службе менее месяца, шарахалась всех и вся, и Шарыгин был…

О, Шарыгин был небожитель!

Тогда ставили "В ожидании Годо" Беккета, и подстать абсурдистской пьесе лицо Шарыгина, играющего Эстрагона, было с помощью грима превращено в изломанную, свинцово-серую маску, казалось, постоянно кривящуюся, с заползающим на лоб черным левым глазом.

Посланная к нему, она влетела в гримерку с минеральной водой и оторопела.

Шарыгин печально посмотрел в зеркало, чему-то кивнул и сказал ей:

— Подойди.

— Я? — спросила Галка.

— Кто ж еще? — усмехнулся он. — Новенькая? Что-то ты часто мелькаешь в театре.

— Да, меня взял Федор Арсеньевич.

— А-а-а, по набору, значит, — многозначительно протянул Шарыгин. — Как я тебе?

— Очень-очень, — сказала Галка и, приблизившись, поставила воду на столик. — Ваша вода.

— Спасибо, — величественно кивнул Шарыгин.

Грива у него была убрана под парик, тоже свинцово-серый, в клочках пронзительно-желтых волос. В парике он казался постаревшим.

— Я пойду? — спросила Галка, краснея под немигающим, пусть и отраженным взглядом звезды.

— Погоди, — попросил Шарыгин и продекламировал: — "Мне помнятся карты Святой Земли. Цветные. Очень красивые. Мёртвое море было бледно-голубым. Лишь только взглянув на него, я чувствовал жажду". — И без паузы поинтересовался: — Массировать умеешь?

— Что? — заслушавшись, не сразу переключилась Галка.

— Массировать. Справа. У шеи, — скривился в зеркале Шарыгин.

— Сейчас.

Она подступила.

Шарыгин чуть приспустил с плеч кургузый пиджак.

— Вот-вот-вот, — быстро заговорил он, когда Галка принялась неумело нажимать на его кожу пальцами. — Правее еще.

А потом также, как сейчас, поймал ее ладонь.

— Ты никому не скажешь?

— Нет, — пискнула Галка, вся внутри похолодев.

В голове вспыхивали и гасли гнусные картинки: Шарыгин держит ее, Шарыгин рычит, Шарыгин пытается ее поцеловать, а она отбивается от рук, забирающихся под юбку. Ну а как еще? И зачем никому? — метались мысли.

Сказать, что закричу? Что никто не дает ему права…

— Ах, девочка! — произнес Шарыгин, заставив ее вздрогнуть. — В каком мерзком мире мы живем! Некому, некому раскрыть душу!

И разрыдался.

И раскрыл.

Замерев, ошеломленная Галка стояла и слушала, перемежаемую всхлипываниями, сморканиями и слезами речь. О, мир глухих! Мир казнокрадов и казначеев. Мир исчезающей любви. А что такое любовь как не понимание? А что такое понимание как не желание уделить человеку толику времени? Чтобы человек донес, поделился наболевшим, бедами своими…

Ладонь тискалась.

Галка думала: вот он какой. Бедный, несчастный Григорий Валентинович.

— …но не могу по другому, просто не могу! — неожиданно прорезался и перебил сам себя прошлого Гриша, пребывающий в настоящем. — Мне нужна разрядка, разгрузка… Я работаю на износ!

Где я? — будто очнувшись, спросила себя Галка. В пьесе, которая ходит кругами?

Может поэтому я и стала всюду видеть фальшь и неправильность? Не мудрено свихнуться от повторений. А если я больна?

— Сардельки!

Вопль Шарыгина напрочь снял оцепенение.

Галка взвизгнула и рванула к плите. Вода в кастрюле бурлила, сардельки болтались в ней, мелькая лохматыми разваренными боками.

Пар, мясной дух — все смешалось у Галкиного лица.

Она убавила огонь и, нацепив толстую рукавицу, уволокла кастрюлю как на запасной аэродром на пустующую конфорку.

— Одна сарделина чуть не выпрыгнула, — выдохнул Гриша.

— Да ну.

Галка принялась крошить картошку в сковороду.

— Я серьезно. Дай хоть лицо чем-нибудь обтереть. Весь в соплях, слюнях каких-то, — брезгливо скривился он.

— Сейчас.

Галка бросила ему полотенце.

— Что всухую-то, Галочка? — выразил неудовольствие Шарыгин. — Смочи хоть край.

И полотенце полетело обратно.

— А вот да, вот да, — сказал он сверкнувшей глазами Галке. — Я об этом и говорю. Мы же все люди, все требуем уважительного к себе отношения. И одно небрежное действие тут же приводит к другому, к ответному.

Зашипела вода.

Галка раздраженно сунула полотенце под струю, выкрутила в руках. Подала:

— Вот.

— Вот теперь спасибо, — сказал Шарыгин.

Он вытирался долго, основательно, лоб, щеки, шею, мокрым краем, сухим краем, мокрым, сухим. Потом запрокинул голову и приложил сложенное полотенце к глазам.

Галка успела и картошку докрошить, и масла на сковородку подлить, и сардельки на тарелку выловить. Она злилась даже не на Шарыгина, а на свое чувство, которое шептало: как он быстро успокоился, а? Ты посмотри, посмотри, дурында, на бедного, всеми унижаемого, удобно развалившегося на стуле Григория Валентиновича.

Это нормально? Это правильно? Он несчастен? Ха-ха! Он кайфует!

Галка, конечно, цыкнула на это чувство, но горечь сомнения осталась, застряла дурацкой першинкой в горле.

Кайфует?

— Знаешь, — сказал Шарыгин, не меняя расслабленной позы, — ты извини, что я вот так… Вывели меня из кондиции. Сейчас выговорился, и как-то легче, умиротворенней ощущаю себя…

А я? — хотела спросить Галка, но промолчала.

Разделывался с сардельками Шарыгин жадно, активно, быстро отделял, действуя вилкой, как ножом, что-то одобрительно урчал, разламывал хлеб, обмакивал в натекший жир, посыпал солью, накалывал бледные тельца картофельных долек, и все это исчезало во рту, перетиралось, перемалывалось зубами, глоталось, уплывало в путешествие по пищеводу.

Десять минут Шарыгина интересовала только его тарелка, и глаз он не поднимал.