Андрей Кокоулин - Прынцик

Вот и сейчас.

Ф-фух. Зажмуриться на мгновение. Войти.

Что сказать?

— Здравствуйте.

Сергей Сергеевич Паратов скривился.

— Не надо отсебятины. Не ожидали?

— Нет, теперь не ожидала. Я ждала вас долго, но уж давно перестала ждать.

Она смотрела на львиную гриву, на растянутые в улыбке губы, на глаза — ласковые и холодные, оказывается, и такое бывает, чтобы жар и холод одновременно.

Хоть бы намек!

— Отчего же перестали ждать?

Паратов склонился, спросил интимно на ушко. Его пальцы двинулись и остановились в сантиметрах от завитого локона — ах, как бы им хотелось намотать его!

Жарко в груди.

— Не надеялась дождаться. Вы скрылись так неожиданно…

Они гарцевали друг против друга, тесно, жадно, переступали, будто в испанском танце, Паратов щурился, смеялся глазами, поводил плечами — тесный сюртюк, она же жила его лицом, улавливала движение морщинок, хищный прогиб крыльев носа.

— Так вы не забыли меня, вы еще… меня любите? Ну, скажите!

Пауза. Длинная-длинная пауза.

— Конечно, да, нечего и спрашивать.

— Ох, сядемьте, — Шарыгин, неожиданно вспотевший, взмокший, опустился на диван. — Тяжело с тобой, Галочка, так соки и тянешь. Я вот, понимаешь, настоящим судовладельцем себя почувствовал. Сколько-то корабликов за мной? А уж каким мерзавцем!

Он рассмеялся. Обернулся.

— Ну, что же ты?

— Стою, — сказала Галка. — Вам только и нужно было: вы — человек гордый.

— Нет-нет, — мотнул гривой Шарыгин, — пас. Пас пока. Отдыхаем. Пятиминутка отдыха. Фу-фу-фу, — он подышал, обмахнулся рукой, как от жары на солнечном южном пляже. — Вот чего тебе не занимать, Галчонок, так это энергетики. Казалось бы, откуда в тебе? А вот.

Какое-то время Галка недоумевала, что за странный, полноватый мужчина сидит перед ней. Так и тянуло спросить: "А где Сергей Сергеевич?". Но затем что-то переключилось, щелкнуло за ушами, и плечи сами пошли вверх:

— Такая уж уродилась.

Телевизор, ковер, сервант. Я дома, дома. Я — Галка.

— Вот знаешь, — Григорий как-то странно, очень осторожно посмотрел на нее, — я все думаю, может, ты уникум какой?

— Какой? — замерла, уже двинувшись, Галка.

— Театральный. Гений сцены.

Он рассмеялся, словно сам испугался этих слов.

— Мне бы хотелось, — произнесла Галка. — Я много чего наизусть знаю. Только какой я гений? Я труп играю, с ногами.

— Э-э, я в бытность свою дуб играл, — заявил Шарыгин. — И на мне висела якорная цепь, прошу заметить, не золотая. Настоящая якорная. А сверху еще русалка… С этим, с хвостом… Кстати, за пятьдесят килограмм живого веса.

— Хвост?

— Русалка. Маленькая была такая женщина, то ли Маргарита Станиславовна, то ли Стася…

— Маргаритовна.

Шарыгин вяло отмахнулся.

— Ну тебя. Я же серьезно. В тебе что-то есть. Будет шанс с "Бесприданницей", предъяви это что-то Неземовичу. Он ухватится.

— Да нет, я понимаю, — кивнула Галка, тиская концы пояса. — Только, Гриш, это как прилив, как волна. Хлоп — и с головой. Я уже не я. Мадам Сердюк, труп, сейчас вот Лариса Дмитриевна. А когда нарочно…

Она развела руками.

— А сейчас — нарочно? — спросил Шарыгин.

— Сейчас как раз нет. Это же вникуда, это тихонько. Мне, может, кажется. Это все во мне…

— Ага, и мне кажется. Вдруг.

— Да?

Шарыгин посмотрел на Галку, запустил пятерню в волосы, расчесал темечко, затем решительно встал.

— Ну-ка, — он усадил девушку на свое место, — давай концовочку пробежим. Действие четвертое, явление седьмое. Берег реки, решетка, скамейка…

— Погоди, — Галка повернулась вполоборота. — Это когда они уже?

— Именно.

— Погоди, дай мне…

Галка почувствовала внезапную горечь. Какое-то глухое отчаяние, предощущение беды задергало изнутри.

Ахххх.

— Нет, нет, Сергей Сергеич, вы мне фраз не говорите! Вы мне скажите только: что я — жена ваша или нет?

— А, мы с этого места? — сказал Паратов-Шарыгин. — Извольте. Как там… Прежде всего, Лариса Дмитриевна, вам нужно домой. Мы завтра, завтра поговорим.

Глаза его сыто и сонно моргали.

Дальше она не слушала. Погибла, глухо отбило сердце. Погибла!

Она еще говорила что-то ("Нет-нет, не все равно. Вы меня увезли от жениха…"), увещевал и объяснялся в ответ Паратов ("Какая экзальтация! Вам можно жить и э-э… должно…"), и дальше, и опять, какие-то слова, какие-то тени, кто-то шагах в трех смотрит через плечо. Но зачем это? К чему? Ведь все кончено, кончено.

Непонимание копилось, набухало, как тучи грозовым дождем, наконец прорвалось:

— Подите от меня! Довольно!

Наотмашь.

Паратов открыл и закрыл рот. И все, нет его. Ушел в кофейную. Или остался? Чей это гривастый силуэт?

Нет, что-то со зрением.

Вот она, низкая решетка. А внизу Волга, темная, ночная, и далекие огоньки.

— А если упасть, — задумчиво произнесла она, — так говорят… верная смерть. Вот хорошо бы броситься! Или нет — стоять у решетки, смотреть вниз, закружится голова и упадешь… Да, это лучше… В беспамятстве…

Шарыгин ощутил, как мягко содрогнулась под домом земля, и не обнаружил вдруг стен вокруг, а увидел почему-то серое здание, площадку перед ним с двумя столами, чугунную оградку в глубине, скамейку перед ней, а дальше — широкую, посеребренную луной реку, текущую к горизонту, и темные пространства полей.

— Га…

Ему не хватило воздуха.

Он заскреб пятерней по горлу и неожиданно нащупал щетину на в общем-то гладком с утра подбородке. Странно. И усы.

В ноздри потекли медвяные, летние запахи.

И чужая досада обволокла его, досада человека вольного, к которому пристают и навязываются. Была, была страсть, воспоминания, женское тело, сгорающее от воображенной в прошлом любви, но он-то здесь, господи, каким боком?

Мимолетное помрачение, не более.

— Галочка!

Одновременно с воплем приключился новый толчок.

Шарыгин поймал косяк, протаявший сквозь пустоту июльской ночи, и вцепился в него, наблюдая, как возвращаются стены, как затуманивается кофейная и площадка со столами, как обретают вещественность комод и сервант с книгами, а между ними — светло-зеленый обойный рубчик.

Лариса Дмитриевна отвернулась от решетки, и та пропала, пропал вид на реку, тяжелое платье скукожилось в халатик с квадратами, высокая прическа сменилась подсушенными, едва расчесанными темно-льняными волосами.

Руки с побелевшими пальцами тискали поясок.

Поворот головы — и в глаза Григорию Шарыгину заглянула смертная тоска пополам с обидой, он почувствовал себя гнусно, словно был виноват, словно к этой тоске, исказившей красивое, тонкое лицо был причастен.

Но ведь нет, нет! Это — Паратов!

— Галочка!

Шарыгин сделал два шага и кулем упал на свободный край дивана. То ли пол сделался шаткий, то ли ноги размякли от слабости.