Андрей Кокоулин - Прынцик

Галка думала: вот он настоящий. Человек-желудок, человек-брюхо, вся жизнь которого состоит в усвоении еды. Или это тоже роль? Она следила за движением его пальцев и губ и не понимала, как в фильмах, в пьесах героиням в радость наблюдать за тем, как их герой с аппетитом наворачивает выставленные на стол завтраки, обеды и ужины.

Где тут радость?

А еще смотрят так, будто милый сейчас золотыми монетками, извините, какать будет. Чувство такое. Обожание. Любовь.

Эх, не отказалась бы.

Но это же к принцу применять надо, не к Шарыгину. С Шарыгиным вон, не работает.

Кусочек сливочного масла на Галкиной тарелке, растаяв, протек на дно. Последняя сарделька, теряя куски, самозабвенно отдавалась звезде театра.

— Ты, Галочка, отличная хозяйка.

Звезда добрала остатки остатков хлебной коркой, сунула ее в рот и, двигая залоснившимися щеками, наконец подняла глаза.

Во взгляде ее было окончательное примирение с действительностью и легкая осоловелость.

— Вроде на скорую руку, — Шарыгин сцепил пальцы на животе, — а хорошо. И в меру. Три сардельки — то, что надо. Мне вообще, Галочка, у тебя нравится. Маленькая, уютная квартирка. Недалеко от центра. Это наш театр… н-да… Ты уж прости меня, что позволяю себе нравоучения. С высоты пережитого, так сказать. Иногда непроизвольно, до дрожи, хочется всех учить, учить, учить. Как Ленину.

Он рассмеялся собственной шутке.

Галка в ответ двинула губами, но слабо, намеком, взяла Шарыгинскую тарелку, вывалила ошметки шкурок в мусорное ведро, опустила посуду в мойку.

Чувствовала спиной, как колет халат шалый мужской интерес.

— Галочка, а почему у тебя никого нет?

Дождалась.

Какой волнующий вопрос! Принципиальный, от слова "принц". Бессмысленный и беспощадный.

Галка повернулась так резко, что Шарыгин не успел порскнуть от халата глазами. И ладно бы смутился — ах, где уж львам смущаться! — нет, он медленно повел взгляд вверх — через живот, грудь, шею — к губам, к носу.

— Галка, ты же красивая.

Он обезоруживающе развел руками. Мол, как есть.

И как ему объяснить? Как объяснить, что ждет она неизвестно чего, когда наконец екнет, стукнет, шепнет сердце: "Это — твое"? Даже не принца ждет. Господи, как они достали эти принцы, мельтешащие перед глазами и копошащиеся в голове! Как достало это чертиком выскакивающее, идиотское сравнение — с рисунком в детской книжке, с наивной фантазией пятилетней девочки, с тем, первым в ее жизни, тревожно-сладким ощущением, что за ней прискачут и заберут. Скорее, конечно, прилетят и повяжут…

Что здесь поможет? Курсы психоаналитика? Гипноз? Лоботомия? Встреча с настоящим принцем? Ай эм третий принц Абу-Кебаб, за мной триста верблюдов и четыре нефтяные скважины, хочу тебя в гарем…

Смешно. Выбираю лоботомию.

Но Шарыгину-то это куда? Делиться с ним, с минуту назад взахлеб рыдающим и тискающим твою ладонь?

Фальшь. Фальшь. Плохая пьеса. Пиэска. И плакали они долго и счастливо. Главное — по очереди, не мешая друг другу.

— Отстань.

Галка отправила нетронутую свою порцию обратно на сковороду — масло покапало с тарелки золотистыми слезами. В мойку тебя, подружка.

— Галочка, если тебе надо, — протек сквозь шипение воды и жамканье тряпки вкрадчивый львиный голос, — если тебе просто нужен мужчина, то я, исключительно по дружбе, хотя годы мои не те, чтобы, знаешь, дарить бездну удовольствия…

— Гриша…

— Галчонок, — торопливо проговорил Шарыгин, заглянув в потемневшие глаза, — ты не подумай, я не в этом смысле! То есть, и в этом тоже. Среди друзей что, не бывает что ли? Физиология, желания тела давят на мозг. И это со всеми, со всеми! Не ханжи же мы! Но я в том смысле, что вот я, и ты теперь можешь рассказать мне все, Шарыгин могила, Шарыгин никому…

— А зачем? — спросила Галка.

— Как? — опешил Гриша. В его глазах плеснулась натуральная растерянность. Крошка упала с губы, и он ее автоматически подобрал.

Вот это было здорово сыграно!

Галка подумала, что для пущего эффекта крошку надо бы прилепить обратно.

— Галочка, это же терапия. Это по-настоящему освобождает, душа становится легкой, как воздушный шарик. Твои проблемы как бы становятся не совсем твоими. Через, грубо говоря, реципиента они отлетают в ноосферу, в разумную матрицу. Они как бы делятся на весь мир и тебе остается малая толика.

— А реципиенту?

— Ну-у… Знаешь, что? — оживился Гриша. — А давай-ка мы с тобой порепетируем! Это тоже своего рода терапия. Ходят слухи, что Неземович согласился поставить у нас "Бесприданницу". Знаешь Неземовича? Что ты! — он махнул на Галку рукой. — Талантлив, как бес! В Малом драматическом ставил "Вия". С успехом! Во мне, представляешь, не в Пескове, видит Паратова, которого еще усатый Никита… — он изобразил подвижными пальцами то ли пчелу, то ли бабочку. — Мохнатый шмель, на душистый хмель…

Пародировать у него получалось замечательно.

Может потому, что это было натуральное лицедейство, ничего своего?

— А Ларису Дмитриевну кто? — спросила Галка.

— Здесь вопрос. Но по некоторым данным, — Шарыгин почесал грудь, луково глянул искоса, — скажем так, по самым приблизительным, твоя мадам Сердюк из "Страстей" ему приглянулась. Как у тебя с текстом? Неземович любит, чтоб от зубов…

— Я все помню, — быстро произнесла Галка.

— Эх, светлая твоя голова! Будет небольшой просмотр… — Шарыгин поднялся. — Там и решат: ты, Конкина или Шумиловская.

Он тряхнул гривой и важно пронес себя в большую комнату.

— Галочка, — раздался его голос оттуда, — я уже вхожу в образ. Подтягивайся, Ларисочка, подтягивайся. Кхм, кхм… Нет, со мной, господа, так нельзя: я ужасно строг на этот счет… Для усиления "ужасно", да. Чтобы больше… Ме-му-ми… Ну, а теперь она выходит замуж, значит… э-э-э… да, старые счеты покончены.

Галка наскоро вымыла руки.

В голове закрутилось: мне так хочется бежать отсюда, в деревню… я не за себя боюсь, за вас… Бедная, глупая Лариска, подумалось ей. Чего хочет-то? Поматросили, бросили. Год прошел. Зола в сердце, а под золой — угольки, тлеют, тлеют, ждут.

Как пыхнут, как обжгут всех вокруг!

Галка подышала, настраиваясь, слыша, как меряет вальяжными шагами комнату Шарыгин-Паратов, как бубнит что-то под нос: "Я стыдлив… Нескромный вопрос не спрашивайте…"

Сковородка, стол чистый, брызги подтерты.

Щеки, казалось, пылают. Кто я? Что я? Без приданного. Ославленная. Сумасшедшая с сумасшедшей надеждой.

К чему здесь халат? Платье бы, юбку…

— Явление восьмое второго действия, — прогнусавил Шарыгин из комнаты, исполняя суфлера. — Входит Лариса. Лариса-а-а…

Иногда Галке казалось, что у нее чересчур живое воображение. Невозможно иначе объяснить, что на сцене, в роли той же мадам Сердюк она чувствовала не свой, чужой возраст, чужое, стесненное дыхание и, ощущала чужую, в большей мере уже прожитую жизнь, а актриска Галка с этой непонятной возрастной высоты виделась небесталанной пигалицей, но молодой, пугающе-молодой, и пальцы болели в суставах…