Эллен Датлоу - Секс с чужаками

Я по-прежнему стою на четвереньках, не в силах пошевелиться; подступающий ужас усиливает дурноту. Глаза Джори надо мной пылают космическим багрянцем и металлическое дыхание тошноты движется сквозь меня, словно металлический прилив. Это все феромы, да, и пот, и андростенол, и все остальное — но еще одна причина в том, что стоит у меня сейчас перед глазами. Догадывается об этом Джори или нет, но я действительно отчетливо представляю себе его приветницу — климаго. Представляю в том варианте, который чаще всего встречается в описаниях, и это единство мнений вселяет в меня ужас.

Я вижу перед собой человека столь одинокого, столь безумного после многих лет неестественного сна, столь извращенного до самых глубин своей замкнутой души, что он в силах заставить себя прикоснуться к… червю, слизню, к жировым валикам, нанизанным на хрящевую ось, с мордой (осмелюсь ли я назвать ее лицом?) словно у миноги, с абразивными костяными пластинами, с сотнями крошечных отверстий, медленно, как мед, вытягивающих кровь из груди этого человека, из внутренней стороны его рук и бедер, и…

Каким-то образом я оказываюсь на ногах. Я шатаюсь. Я выбегаю из комнаты.

Шаги, преследующие меня — словно удары сердца.

Когда я добираюсь до ванной, тошнота наконец получает выход. Феромы придают рвоте мертвенный запах.

Позади меня раздается бесплотный голос:

— Это было совсем не так, — скулит он. — Почему ты не можешь попытаться понять?

Я начинаю плакать.

— Это было прекрасно, — говорит он, наивно веря, будто слова могут что-то изменить. — Она сделала так, что это было прекрасно. Они невероятно прекрасный народ, Доротея.

Мгновение назад это были слезы. Теперь это смех. Вот я — стою на коленях среди собственной амбры, словно совершая ритуал поклонения утопленной в пол ванне, как будто поверила в самую невероятную ложь из всех. Отметины от зубов, восторг… Это могло быть так, да. Но другое — нет.

ТОЛЬКО НЕ РЕБЕНОК.

Я бешено оборачиваюсь к Джори.

— И кто же выносил для нее зародыш? Какая-нибудь подвернувшаяся кстати услужливая отеанка, прибывшая с дипломатической миссией? Если это возбуждает твою фантазию Джори, так только кивни — и мы сделаем запись. Только вот удивляюсь я, Джори. Как же он до нас доберется? В камерах чересчур уж долго. Прилетит на косервной банке с крошечными ретроракетами? Или в сверхсветовом портфеле? Климаго ведь маленькие, ты же знаешь.

Джори изумленно смотрит на меня, глаза у него совсем детские. Я могу его сейчас убить, а он об этом даже не знает. И я убила бы его, я уверена, окажись рядом что-нибудь острее сушилки или зубной щетки. Этот человек — этот человек, который в течение пяти лет выказывает так мало интереса к женщине, с которой живет, человек, не слышащий моих мольб — предлагает мне теперь ложь, надеясь получить взамен мгновенное отпущение грехов.

Он делает шаг ко мне, берет меня за руку. Я с рычанием отворачиваюсь, но не отдергиваю руки.

Джори все смотрит на меня тем же взглядом. Он качает головой, он страшно задет.

— Сын есть, Доротея, да, и — да, он действительно очень маленький, как ты и догадалась. Он больше климаго, чем человек — он инородный, да, но он разумный, и неравнодушный, и обладает способностью нас любить. Неужели ты не можешь, по крайней мере…

— Перестань! — кричу я, зажимая уши руками. От моего тела пахнет, как от выгребной ямы.

Теперь Джори делается рассеянным. Он медленно поворачивается, смотрит на закрытые окна. Я опять закричу; я не смогу вынести того, что он скажет.

— Сын есть, да, — начинает он заново. — И он совсем не маленький. Он мутант, Доротея, он еле жив и не смог бы перенести звездных камер. Он — жалкое существо и заслуживает нашего сострадания. У него голова человека и тело голожаберного; он плачет, как человеческий младенец, но если его неправильно держать, начинает выкашливать свои экскременты. Ученые-климаго изучают его много лет, но теперь я хочу, чтобы он был со мной, и его мать — благородная душа — согласна. Столь многое там вызывает у ребенка аллергию; быть может, здесь ему будет лучше. Если только он переживет путешествие. Если мы сможем его полю…

Я бью Джори. Я бью его по виску, по шраму, ощутив при этом кулаком металлический край той штуковины, что вставила туда корпорация. Штуковины, которая помогла Джори сделаться тем, что он есть.

Кожа расходится, обнажая металл. Джори отшатывается, хватая меня за запястье. Начинает сочиться кровь.

Я выкрикиваю что-то такое, чего ни один из нас не понимает. Джори спокойно говорит:

— Смирись с этим, Доротея. Скоро он будет здесь.

Джори покидает меня; я остаюсь в ванной и продолжаю плакать.

Несколько дней после этого мы с ним не видимся.

Я была бледной девчонкой и не утратила бледности до сих пор. Никакое количество ультрафиолета любой концентрации не в силах этого изменить, при всех-то моих английских и ирландских генах. К тому же у меня крупная кость — большие руки деревенской бабы, переплетенные жилами и венами, и бедра, которые так и собирают на себя синяки. «Дочь племени, лишенного мясистости», как говаривал мой отец.

Интересно, какой я вначале показалась Джори.

Более смуглого человека, чем он сам, я отродясь не видывала. Кожа у него самого темного оттенка оливкового цвета — «проклятие» (по его собственному выражению), оставленное ему в наследство беззаботными предками из числа американских негров и индейцев.

Лицо Джори, когда он поворачивается в профиль, напоминает боевой топор из какого-нибудь древнего сна. Поначалу это меня пугало.

Я выросла на одной из последних ферм — гигантов на среднем западе Америки. Нет, так неточно. Я выросла дочерью старшего администратора одной из последних ферм-гигантов на среднем западе Америки. Это совсем другое дело. Мы жили в большом оштукатуренном трехэтажном доме в викторианском стиле в Сидар-Фоллз, в часе вертолетного лета от Фермы. По-настоящему вырости на ферме — это совсем другое.

Джори, в свою очередь, был сыном Детройтского Гетто Славы — проекта, затеянного загнанной в угол либеральной администрацией во времена спада за два десятка лет до его рождения. Каждое мгновение его жизни субсидировалось гражданами, которые в наиболее благородном состоянии духа преисполнялись самодовольного «сострадания»; в наиболее дурном — рассудочной нетерпимости; и ежедневно на 1,439 минут — апатии и равнодушия. Джори это было известно. Он рос с сознанием этого — 1,44 минуты ежедневно.

Много лет я мечтала о карьере, каким-то образом связанной с волшебными науками гигантской фермы. На самом деле, конечно же, я при этом искала способа не покидать дом — такой профессии, при которой могла бы сохранить свои маленькие пристрастия, первые привязанности, драгоценные воспоминания о матери и отце, всю жизнь счастливо работавших на Ферму. Отец — громогласный, горделивый администратор; мать — молчаливая закройщица генов, любовь которой к своей работе ясно прочитывалась в ее спокойных глазах.