Иннокентий Сергеев - Мария

Я вижу свет твой, Мария, и музыка твоя звучит для меня, и я слышу ее. Твои руки и ладони, и небо в них, и листва деревьев, и губ твоих сладость и одежд твоих дуновение. Откровение глаз твоих и голоса твоего звук, когда ты зовешь меня, когда ты отвечаешь мне, и двери дворца твоего открыты, и сердце твое исполнено любви, и движения твои созвучны с ним, и все, что исходит от тебя, все, что душа твоя, как сокровищница великая, подарит мне, как свадебный подарок принесет она сокровища сверкающие, и я буду знать тебя.

И ты откроешь мне руки, и я буду знать тебя, и от любви моей станет сила моя, не бессилие, и руки мои примут тебя, как ты принимала меня, когда я пришел к тебе, и от сладости твоей родится жизнь моя и вновь родится, от любви твоей станет спокойным путь мой, и легко мне будет идти, и не скажу я: "Вот стрела, и сделала она меня слабым, и боль от нее во мне".

И прекрасна ты, и тянусь я к тебе в любви своей, Мария!

Какая тень падает меж нами, я вижу скалу, от которой тень эта, и вижу я двери затворенные и тех, кто не может войти в них, вижу я корабли, что стремятся к берегу, но гаснет огонь маяка, и нет им пути во тьме, и разбиваются они о камни, о скалы, и гибнут все сокровища их, и все люди их гибнут. И кто-то будет говорить о мести, и кто-то скажет о войне, но никто не скажет слова любви. Кто скажет им о любви ?

И забытые в нужде своей дети забудут родителей в нужде их. И падут города, и станут руинами дворцы, и предастся забвению все, что было от них, и будут гореть библиотеки, и кони станут топтать копытами пергаменты и книги, и меч будет торжествовать, и человек будет рождаться для войны но не для мира.

Кто скажет им слово любви, чтобы пало в прах оружие их, чтобы обнялись они. О любви своей скажи им, Мария!

Мы как будто играли в игру.

Мария стелила мне на кушетке и говорила: "Спокойной ночи".

И уходила. Я дожидался, когда она выключит свет, и шел к ней.

Это значило: "Был день. Теперь ночь".

И мы больше не разговаривали. А иначе не заснули бы до утра, это точно.

Один раз я вошел к ней со свечкой и хотел поставить ее рядом с диваном на пол. Но Мария задула ее.

А утром она целовала меня, и я просыпался, или я просыпался раньше и смотрел на ее лицо, и мне казалось, что она не спит, а только притворяется, и как будто так оно и было, она вдруг улыбалась, не открывая глаза, и поворачивалась ком не, и я встречал ее губы.

И она спрашивала: "Какой сегодня день?"

И я говорил: "День обручения Марии Антуанетты и Людовика Шестнадцатого. В Версале большой бал".

Или я говорил: "Какой?"

И Мария сообщала сама: "День дебюта Битлз".

Кажется, идея устраивать праздники принадлежала мне, но иногда я думаю, что Мария родилась с ней.

Мы придумывали блюда для пиров и готовили их вместе, или я накрывал на стол к ее приходу, это было уже позже, когда она снова стала уходить на работу, но и тогда мы не разлучались, и я не видел ее, быть может, но она была рядом. И я накрывал на стол и шел встречать ее, и мы шли домой или гулять, но все равно домой.

Ну, сейчас случится что-то страшное. Уж очень все хорошо.

Она одевалась в сказочные наряды, и я знал их смысл, а никто больше не знал, только она и я, и мы отправлялись в волшебное путешествие, и не было страшно заблудиться, потеряться, как когда я писал стихи, и мне было легко открывать их, потому что я знал, Мария знает их и подскажет, если я не смогу, она напомнит, если я забуду. Эти стихи уже были написаны (для нее?), и я должен только найти их, нанести на бумагу, как студент Ансельм. Она знала их, и мне было не страшно, и я не ошибался.

И можно отправиться далеко-далеко и быть беспечным, и не тащить на себе тяжелых рюкзаков, когда ты знаешь, что будет ночь, и все станет таким же, каким оно было. Вчера. Всегда. Знакомым, родным. И тогда не страшно отправляться в путь, и не грустно, ничуть, ведь это игра, быть может, а ночь, это всегда дом. Мария.

Она не уйдет, она всегда будет со мной, и можно быть гордым или смешливым, можно быть грозным или беспечным, сильным или девочкой, ведь это игра.

Она пришла раньше обычного. То есть, она пришла на обед, но больше не уходила. Они сидели на кухне с Лидой. Вчера приехала. Пепси-кола, сигареты "Ронхилл", "Чинзано". Обалденно. Мне не нравилось, что они закрылись одни. Да еще и выпроводили меня. Мне хотелось вытащить их из кухни. По телеку повторяли фильм.

- Что? А, ну так смотри. Здесь накурено сильно.

Я закрыл дверь. Отошел. Потом вернулся и стал прислушиваться.

Они разговаривали, но я почти ничего не мог разобрать. Все-таки я переборщил со звуком. Я улавливал только обрывки. Но понял.

Мне стало страшно. Ноги стали ватные от бессилия. Она рассказала все.

Лида стала говорить о каких-то ужасах. Перепугалась, наверное.

Я ушел, чтобы не слушать больше. Не выключая телек, я включил музыку и улегся на полу, а в груди что-то ныло, что-то теснило грудь, и в горле был комок, и боль.

Лида вошла первой. За ней Мария, и стало тихо.

Она всегда была умнее слов. Почему же это слово так испугало ее? Как каменный призрак. Как раскаленное железо.

Я не мог понять этого тогда, не умел. Но я простил ее.

К тому же, Лида, ведь она же в доску своя.

Она приезжала ко мне в общежитие, а потом мы гуляли по городу, заходили в кафе. Ели пирожные безе. Пирожные крошились, вязли на зубах. Мы снова выходили на улицу, шли, смеялись, молчали. Я проводил ее до "Окружной". Потом до гостиницы. До номера.

Она спросила меня, есть ли у меня невеста, и я сказал, что нет. Она сказала мне: "Ведь мы друзья?"

И я сказал: "Конечно".

А потом я спросил ее, почему она так говорила Марии?

- Так ты слышал?

Я сказал, что слышал.

- Трудно объяснить...

- Тогда не надо.

- Я... растерялась, наверное. Ведь мы с Марией ближе чем родные сестры... Где у тебя спички?

- Посмотри в джинсах.

Не знаю, зачем я спросил. Может быть, подумал, а вдруг это ревность.

- Ну как ты можешь говорить так.

- Прости.

Я просто болван.

- Нет, - выдохнула она. - Нет.

Только женщины умеют верить.

- Я хотел бы научиться этому.

- Верить?

Быть женщиной.

- А ты не можешь побыть подольше?

- Мне тоже не хочется уезжать, - сказала Лида.

Было слышно, как шелестят листья ночи.

Мы тихонько говорили друг другу. И я сказал: "Как хорошо с тобой".

А в городе спали.

Я сообщил ей, что ушел из института. Она знала. Сказала: "Не страшно?"

А я сказал: "Или бояться, или жить".

Ведь я знаю, Россия никогда не поддержит меня, и будет стараться убить.

- Может быть, ей это и удастся. Посмотрим... кто кого.

- Ой, не шути так.

- Разве это шутка?

А все-таки без России в мире было бы скучно. Ты не находишь?

В городе пусто. В темноте шелест.

И это наше тепло, быть здесь. Я не вижу лица, но это ты. Твой голос. Огонек сигареты.