Геннадий Прашкевич - Шпион в Юрском периоде

Еще раз заглянув в бар, я убедился, что мои опекуны никуда не торопятся.

По узкой лестнице я поднялся в служебный коридор аэропорта. Мне нечего было тут делать, но я чувствовал, что именно здесь можно решить некую проблему.

Лампы дневного света, плевательница в углу, двери без табличек.

Одна из дверей открылась. Темнокожий мужчина, флип, наверное, в джинсах, в рабочей куртке, приподнял очки и близоруко всмотрелся в меня:

— Кого‑то ищете?

— Дженкинса.

— А кто это?

Я пожал плечами. Меня интересовал не мифический Дженкинс, а одежда флипа. Кажется, она была примерно моего размера.

— Вы здесь один?

Он опустил очки на полагающееся им место и нахмурился:

— Вам не следует здесь оставаться.

— Конечно. Я знаю, — коротко ответил я и так же коротко ударил ладонью по его беззащитному горлу.

Минут пять, а то и больше этот человек проведет в забытьи.

А когда очнется, многое покажется ему удивительным. Его тряпки, например, совершенно не стоили моего нового твидового костюма, который я на него натянул, предварительно очистив карманы. А вот когда, привлеченные сигналами “клопа”, к нему явятся ребята из самолета, он еще раз здорово удивится.

3

Из первой телефонной будки я позвонил доктору Хэссопу.

— Меня ведут, — сказал я, не тратя времени на объяснения. — Я полностью меняю планы.

— Прямо сейчас?

Еще бы! Я знал, что его волнует. Меняя планы, я уходил из его поля зрения.

— К черту горы, — намекнул я. — Океан успокаивает не хуже.

Доктор Хэссоп все понял.

— Тебе будет полезен Пан.

Вот и все, что он сказал. Но я понял доктора Хэссопа.

1

Пять дней я мотался по океанскому побережью, выясняя — не тянется ли за мной хвост. Автобусы, попутные грузовики, даже катер — машин в прокате я не брал и ночевал в полупустых кемпингах. Осень подмела плоские холодные пляжи. Сезон закончился. Наверное, я напоминал вялую и злую осеннюю муху, не знающую, куда себя деть.

Пасмурным днем я добрался до безымянного мыса, ошеломившего меня крутизной обрывов и абсолютной пустотой нескольких деревянных домиков, принадлежавших некоему Пану. Океан накатывал на скалы, вымывая хитрые гроты. Неумолчный грохот, писк чаек, шипение пены.

— Найдется местечко для одинокого человека? — спросил я, выкладывая на стойку удостоверение на имя Л. У. Смита, инспектора перевозок.

— Почему нет? — Пан ухмыльнулся.

Не думаю, что его предупреждали о моем появлении. Так не делается. Он не знал, не мог знать меня. Просто сезон закончен, он честно предупредил: много не накупаетесь, но на берегу можно посидеть, солнечные дни еще будут. К тому же сэкономите, объявил он, я не стану обдирать вас, как обыкновенного летнего туриста.

— Конечно. Я турист осенний.

— Улавливаете разницу, — одобрил Пан. — Но если втайне думаете о развлечениях, считайте, вам не повезло. Эти края, они для философов. Милях в двадцати есть городишко, но он вам не понравится. Не городишко, а сплошное отделение полиции нравов. А чуть ближе по берегу разбили лагерь зеленые. Ну, эти ребята из “Гринпис”, не путать с ребятами другого цвета. С ними рюмочку не опрокинешь — собирают дохлую рыбу и митингуют. Предполагаю, какой‑то особый вид эксгибиционизма.

— Мне это все равно.

— Но деньги вперед.

Похоже, Пан не удивился моему выбору.

У него были колючие голубые глаза — как звездочки в пасмурном небе. С отъездом последнего своего постояльца он бросил бриться. Но мизантропом я не мог его назвать. Обсудив условия, он сам предложил мне пузатый стаканчик вполне приличного джина.

2

Несколько дней я отсыпался в домике над крутым обрывом.

Тесно, иногда душновато, зато можно запирать дверь, и не сильно подберешься к домику, не нашумев. На узкий пляж вниз вела единственная узкая тропинка. Раскинувшись на плоской базальтовой плите, хорошо прогретой солнцем, я часами мог глядеть на тропинку. Когда‑то, миллион лет назад, вот по таким тропинкам поднимались на сушу наши далекие предки. Понятно, я не считал так буквально, это всего лишь образ. Но все мы действительно вышли из океана. Не знаю, что повлияло на доисторических рыб, в принципе они и сейчас могли наслаждаться тихими глубинами. Нет, зачем‑то полезли на сушу, подобрали палку и камень, поднялись на задние конечности, бросились завоевывать новый мир. А заняв сушу, с большим энтузиазмом начали строить вторую природу, вполне враждебную той, которую называют истинной. Не рев вулканов, а рев авиабомб, не потрясения животных свар, а смута бунтов и войн. Кажется, ничто уже не связывает нас с прошлым, но океан, неутомимо накатываясь на береговые утесы, будит в нас воспоминания и тоску.

Беллингер сказал однажды: я слушаю вечность — она не молчалива. Только сейчас его слова дошли до меня. В конце концов, я тоже слушаю вечность, хотя ее шепот не приносит мне утешения.

— Я из Трансильвании, — сказал как‑то Пан. — Это в Европе. Точнее, на ее задворках. Я даже не знаю, кто я по происхождению. Слыхали про смешение языков? Думается, это случилось там, где я родился. Но меня это мало интересует. А вас?

— Нисколько, — поддержал я его.

Моя профессия (профессия Л. У. Смита) Пана не интересовала.

Перевозки? Скучно. Перевозки — не путешествия. А он когда‑то много путешествовал. Хочешь увидеть мир — вступай в армию. Он и сейчас готов мотаться по свету, но денег нет и здоровья недостает. А когда‑то он с удовольствием прогуливался по Лексингтон–авеню и Берри–бульвару и не путал кабаков Эймори–стрит с кабаками Коул–факс–авеню.

“Господи! Господи! Господи! Господи!”

Голос Джека звучал все глуше.

Потихоньку я загонял воспоминания в самый глухой угол сознания.

Мною никто не интересовался, Пана это не удивляло. Он, наверное, привык к одиночкам — кто полезет в такую глушь? Пляж, сидение на ветру на скалах. Вечером бдение в баре. Пан понимал это, хотя изредка вдруг бросал хозяйство на меня и отправлялся в тот самый пакостный городишко, который, по его словам, походил на одно большое отделение полиции нравов. Обратно он возвращался с продуктами, с местными новостями и связкой газет.

— Видели наши дороги? — спрашивал он, наполняя стаканчики. — Справа скалы, слева обрыв. Когда я начал тут ездить, — сказал он хвастливо, — я даже подбадривать себя не успевал. Сам не знаю, чего пугался.

— А теперь?

Пан ухмыльнулся:

— Теперь я себя подбадриваю.

3

Белые облака.

Они громоздились на горизонте, их несло к побережью, они таяли и вновь возникали над вечно колеблемым океаном. Меня убаюкивала доисторическая белизна, ведь такими облака были в эпоху ревущих вулканов, в эпоху голой земли, еще не тронутые плесенью вездесущей жизни; такими они проплывали над раскачивающимся “Мэйфлауэром”, над ордами Аттилы, над аттическими городами; такими они были в безднах времен, над хищниками, рвущими тела жертв в душной тьме джунглей.