Евгений Гуляковский - Сезон туманов

— Вам-то от нее какое горе? Одна польза...

— Ты несправедлив, Фил. Не забывай, что ты сам давно уже наш, и твое личное горе — трагедия всех тех, кто становится членом нашего общества, сохранив навсегда след насилия над собой, душевного надлома, тоски по оставленному человеческому дому. Это наша общая трагедия. И когда нам приходится брать в руки оружие, чтобы защищаться от людей,— это ведь тоже трагедия, Фил... Не зря же ты больше всего боишься именно этого.

— Я никогда не стану предателем!

— Не ты один, Фил. Не ты один. В том-то и дело. Война порождает неразрешимые противоречия. А ты говоришь — польза... Чудовищная необходимость — вот что такое для нас эта война. До прилета инспектора мы еще могли надеяться, что она кончится нашей победой, превращением всех людей в синглитов. Конечно, это ничего бы не дало, потому что сразу прекратилось бы и развитие нашего общества, не способного к размножению... Теперь же, с установлением контакта с Землей, все противоречия еще больше обострились. Войне не видно конца... Скорее всего, люди нас попросту уничтожат. Или изолируют, что одно и то же...

— Что может с этим сделать пилот?

— Не знаю... Во всяком случае, над ним не тяготеют предрассудки, порожденные во всех колонистах многолетней войной. Он может быть объективен. К тому же он официальный представитель землян на нашей планете. В общем, мне кажется, он имеет право решать. И надо ему в этом помочь. Предоставить все данные, все, что от нас зависит. Во время перехода, или «цикла», как ты его привык называть, наше общество становится практически беспомощным. Если бы не люссы, люди давно уже воспользовались бы этим. Я хочу предоставить пилоту такую возможность.

— Какую именно?

— Возможность выбора, свободу действий и право принять окончательное решение. Почему-то я верю в этого человека. Мне уже приходилось с ним сталкиваться, я ведь не только твой наставник, я выполняю еще и другие функции в нашем обществе. Пилот знает меня как координатора, хотя такой должности у нас не существует... К сожалению, во время нашей встречи у него не возникло по отношению ко мне ни доверия, ни добрых чувств. Поэтому сегодня я вынужден обратиться к тебе. Кое-что связывает вас, пусть немногое, но для человека с его складом характера этого может оказаться достаточно, чтобы тебя выслушать.

— В чем именно мне предстоит убедить пилота?

— Тебе не надо его ни в чем убеждать. Только привести его на поляну, где проходит цикл. Ты ее найдешь автоматически, инстинктивно. Он ее может не найти вообще— лес для него чужой. А если понадобится, станешь посредником между нами, поможешь мне передать пилоту всю необходимую информацию.

— Или завлечь его в ловушку...— чуть слышно пробормотал Фил.

Наставник сделал вид, что не услышал этого, а может быть, и в самом деле не расслышал, занятый своими мыслями.

— Видишь ли, Фил... Я должен тебе сказать и еще кое-что. Встреча с пилотом — это мое личное решение. Очень многие не разделяют моего оптимизма, предпочитают бесконечную войну и теперешнее существование... Пусть уж лучше решает пилот, и если он не найдет выхода — ну что же... Все кончится сразу, без долгой волокиты. Всех нас попросту не станет... Риск того, что это произойдет, очень велик, и я обязан тебя предупредить, чтобы ты мог все сознательно взвесить и решить.

— А если я откажусь?

— Тогда я попробую сам встретиться с пилотом. Скорее всего, из этого ничего не выйдет. Он слишком ожесточен гибелью отряда инженера. Он не знает, что люссы нам не подчиняются и что мы не можем предсказать их поведения...

Что убедило Фила? Откровенность? Она могла быть нарочитой... Нет, скорее горечь и усталость в тоне наставника, в его признании о том, что это его личное решение...

— Почему вы не поговорили со мною раньше?

— Нужно было дождаться, пока наши покинут город. Немало труда стоило мне задержать тебя здесь до этой минуты. Зато теперь, что бы мы с тобой ни решили, нам уже не смогут помешать.

Фил встал, прошел к окну, за которым ничего не было видно. Никто ему не поможет, никто не подскажет решения...

— Что же все-таки я должен буду сказать пилоту?

— Правду, Фил. Только правду.

— Ну, хорошо. Давайте попробуем.

Ротанов выдохнул воздух, задержал дыхание и упер в бедро локоть левой руки, направлявшей ствол пульсатора. Ствол перестал прыгать. Перекрестие оптического прицела замерло. Через несколько секунд существо, спокойно идущее по тропинке, превратится в желтоватый факел... Ротанов уже видел в верхней части прицела его ноги. Они постепенно удлинялись, появились колени, потом живот, грудь, голова... Давно пора было стрелять, а у Ротанова рука словно заледенела на спуске, и никакое желание отомстить ничего не могло с этим поделать...

Время было упущено. Противник уже заметил его и не дрогнул, не сделал ни одного оборонительного жеста, не пытался бежать, он просто продолжал идти по тропинке прямо на Ротанова. С каждым его шагом все ниже опускался ствол пульсатора, потому что нелепо стоять со вскинутым оружием, когда навстречу тебе идет безоружный человек...

Синглит остановился, когда осталось всего шагов пять. Пульсатор болтался у Ротанова на ремне стволом вниз, но это ничего не значило: он успел бы его вскинуть выстрелить, если противник попытается неожиданным рывком преодолеть эти оставшиеся пять шагов. Однако противник ничего не пытался предпринимать, просто стоял и усмехался, и в его ухмылке Ротанов с ужасом находил что-то знакомое.

— Здравствуй, пилот. Мы, кажется, на этот раз поменялись ролями. Помнишь склад?

На секунду все поплыло у Ротанова перед глазами.

— Я ведь чуть было не убил тебя, Филин!

— Ну, и зря не убил, потому что никакой я не Филин, а самый обыкновенный синглит. Был Филин, да весь вышел... Но раз уж все-таки не убил, то, может, побеседуем?

Ротанов сразу поверил ему, потому что не мог Филин пройти ночью через лес и остаться Филином. Не Филин это, а синглит. И странно, это соображение ровным счетом ничего не меняло. Потому что это был все-таки Филин, с его рыжей всклокоченной бородой, с его жуткой ухмылкой, с неровными, изъеденными кариесом зубами... Это лицо всю оставшуюся жизнь стояло бы потом у Ротанова перед глазами, если бы он не удержался, нажал спуск секунду назад...

— Ну что же... Рассказывай. Рассказывай, где пропадал.

Странная это была беседа. Филин рассказывал обстоятельно, не спеша, словно все эти долгие дни копил в себе желание высказаться и вот теперь нашел, наконец, достойного слушателя. Он рассказывал об огромном городе-доме, о своей тоске, о том, как бежал к реке, и о том, как постепенно, с каждым днем, все больше переставал быть человеком. Он рассказывал о своей мечте — отомстить тем, кто изуродовал его жизнь, отняв друзей, будущее, цель... И о том, как постепенно тускнела эта мечта, потому что взамен они сумели предложить других друзей, другое будущее, другую жизнь, чужую и по-своему прекрасную, которую он все же не хотел принимать...