Евгений Гуляковский - Сезон туманов

Он давно кончил свой рассказ, и оба они молчали, словно время остановилось, застыло, словно все, только что рассказанное одним из них и услышанное другим, было лишь злой сказкой, дурным сном, у которого нет продолжения. Вот сейчас они проснутся, взойдет солнце, туман рассеется... Но солнце не всходило, в сгустившейся темноте не стало видно лиц, и лишь тогда Ротанов нарушил, наконец, молчание.

— И что же дальше? Зачем ты меня искал?

— А вот этого я и сам как следует не знаю... Поверил наставнику, что ты можешь что-то изменить, исправить... Как будто это возможно... Ну да ладно. Я обещал проводить тебя на поляну, на ту самую, где происходит цикличный переход. Пойдем.

И Ротанов почувствовал острый укол совести, как будто был виноват в том, что ничего не сумел придумать, что сам все еще оставался человеком, в то время как Филин перестал им быть и никогда уже не сможет стать снова... Шагая за светлой, почти нереальной в темноте фигурой синглита, Ротанов мучительно размышлял о том, что право быть человеком остается за каждым, кто им рождается, до самой смерти, и никто не смеет посягнуть на это право, но вот все-таки посягнули... И раз так, его задача, задача инспектора Ротанова, предельно очевидна — он должен раз и навсегда сделать подобное невозможным, а не забивать себе голову сложными проблемами. От этого простого решения ему стало немного легче.

Тропинка вела их на вершину холма. Ветер сносил с вершины туман, поэтому здесь было немного светлее. На несколько секунд в разрыве облаков показались звезды. Снизу тянуло промозглым холодом... Филин замедлил шаги, дождался, пока Ротанов догонит его, и пошел рядом.

— Мы уже пришли. Это где-то здесь, я чувствую... Кружится голова. И еще — мне страшно. Побудь со мной, это скоро начнется...

Ротанов ни о чем не спросил и только подумал, каким же должен быть его ужас перед предстоящим, если такой человек, как Филин, признался в своем страхе... Под ногами хрустела галька и прибитая холодом, но все еще колючая и упругая, как стальная щетина, трава. Теперь они шли медленно, молча, почти торжественно, словно приглашенные на какую-то церемонию, таинственную мистерию этой сумасшедшей планеты. До вершины, на которой уже угадывалось широкое открытое пространство, оставалось всего несколько десятков шагов, и Ротанов почувствовал, что Филин незаметно подвинулся ближе к нему, словно во всем этом враждебном и холодном мире видел в нем единственную защиту.

— Может быть, тебе лучше не ходить дальше?

— Я уже не могу вернуться. Меня ноги не слушаются, тянет, как магнит. Не хочу идти, а все равно иду...

— Что же ты раньше молчал? — Ротанов схватил его за плечо, пытаясь остановить.

Филин печально покачал головой.

— Это тоже не поможет. Уже поздно. Мы давно попали в зону. Да и что мне остается? Я ведь теперь синглит и должен жить, как они... Пойдем. Я и так задержался. Внутри смертельный холод, все словно застыло... Мы не можем жить без солнца так долго...

Ротанов вдруг подумал, что совсем недавно по этой самой тропинке, может быть, сдерживая такой же леденящий, рвущийся наружу страх, прошла и она... Кажется, он начинал понимать, почему она попросила не провожать ее в этот последний путь... Где-то он читал, в глубокой древности была такая дорога... Дорога на эшафот... Чтобы понять, что могли означать эти пустые для человека двадцать третьего века слова, нужно было побывать на этой тропинке... Скоро это кончится. Он никому не позволит больше испытывать здесь смертельный ужас...

В сером жемчужном сумраке они видели довольно далеко вокруг. Здесь никогда не бывает такой полной ночи, как на Земле. Виноваты крупные близкие звезды... Только облака да рваные полотнища тумана мешали рассмотреть, что там делалось впереди — на огромной пологой поляне, покрывавшей всю вершину холма.

Кусты кончились, и оба остановились. На время Ротанов забыл о Филине, пораженный открывшимся зрелищем.

Всю поляну до самого края заполняли какие-то слабо светящиеся голубоватым светом предметы. Их было так много, что поляна походила на звездное ночное небо, сплошь забитое странными холодными звездами. Ближайшие из них лежали у самых ног, и, присмотревшись, Ротанов понял, что это такое... Свет был слабым, мерцающим, и все же его хватало, чтобы высветить травинки вокруг, влажные ветви кустов... Округлые изогнутые бока предметов, словно вылепленные неведомым скульптором, странным образом закручивались, смыкались друг с другом своей утонченной частью. Если смотреть слишком пристально, нельзя было уловить форму предмета. Бутылка Бутлерова, предметы сложной топологии, наружная и внутренняя поверхность не имеют границ, переходят друг в друга...

Сколько их здесь, тысячи? Десятки тысяч? Кто и зачем принес их все сюда? Вдруг он вздрогнул, потому что рядом с ним что-то произошло. Он резко обернулся. На месте, где только что стоял Филин, клубилось плотное бесформенное облако тумана. Оно постепенно расплывалось, меняло форму, вытягивалось вверх грибообразным султаном, наконец, оторвалось от земли и медленно, словно нехотя, потянулось вверх. У" самого подножья этого туманного столба Ротанов увидел еще один светящийся предмет. Он мог бы поклясться, что минуту назад его там не было... Он задрал голову, стараясь рассмотреть, куда уходит туманный хвост, только что бывший Филином. Не так уж высоко над поляной висела плотная туча. Облако втянулось в нее, словно всосалось внутрь... Вся туча чуть заметно колыхалась, слабое мерцание на грани видимости сопровождало! волны зеленоватых, розовых, голубых тонов, они шли друг за другом от края и до края и неслышно исчезали, высвеченные по краям роем искорок... Пожалуй, это было красиво. И еще Ротанов чувствовал странную отрешенность, потому что все происходящее было настолько чуждо, нечеловечно, что утратило тот первозданный оттенок ужаса, который сопровождал их с Филином до самой поляны. Он уже не испытывал ни гнева, ни страха. Только горечь, да еще легкую грусть, какую всегда испытывает человек, случайно попавший на кладбище,— потому что во всех этих гнилушках, рассыпанных по поляне, было что-то от кладбища...

«Ну вот ты и добрался до сгнившего сердца этой проклятой планеты»,— сказал он себе и не почувствовал ни радости, ни удовлетворения. В нем появилась странная двойственность, словно внутри проснулся какой-то новый, не известный ему человек и чуть насмешливо и грустно наблюдал теперь за тем прежним Ротановым, который пришел на эту поляну, сжимая в руках оружие, собираясь кому-то мстить, творить суд и расправу, не имея ни малейшего права ни на то, ни на другое, потому что все происшедшее вообще оказалось за рамками обычных человеческих понятий о морали и логике.