Пол Андерсон - Странник. Зима Мира

После того, как Донья со своими супругами удалилась, начали прибывать гости из Диких Врат и Росистой Долины, их всех интересовал чужеземец.

Когда лагерь погрузился во тьму и звезды засияли над головой, единственная в Аулхонте сестра Доньи по имени Никкитэй-охотница отвела Джоссерека в сторонку и прошептала:

— Она просила меня позаботиться о тебе. И я очень хочу тебя.

— Не этой ночью, — слова застряли у него в глотке. Хотя он умел проявлять обходительность и понимал, что ему следует поблагодарить ее, однако он не знал, как это сказать по-рогавикиански.

Помня, какое впечатление произвел на Донью план Сидира уничтожить всех животных, Джоссерек боялся, что и для ее сородичей это окажется таким же шоком. Реакция людей в Данхезе удивила как ее, так и его. Кое-кто из жителей взорвался от негодования, но большинство просто закричало в гневе.

Крона нашла этому объяснение:

— Я тоже не впала в ярость, хотя шок оказался глубоким. Как и я, эти люди не могут жить одной лишь охотой. Охотой живут охотники, в ней они находят не просто удовлетворение физических потребностей своего тела, она стала их внутренним миром; зрелище бегущих пасущихся животных — смысл их существования. Тогда как стоянка — это просто группа зданий, где люди занимаются разными ремеслами. Если приходится оставить стоянку, ее бывшие хозяева еще надеются построить где-нибудь в другом месте новую. Но при этом отсутствует святость великих древних родовых владений.

«Неужели она действительно употребила слово, которое можно перевести, как „святость“»?

Позднее Донья призналась Джоссереку, что она не была уверена, что догадка проводницы верна.

— Никогда раньше я не думала, что слова могут подействовать на меня подобно удару молнии, как случилось тогда, когда я впервые услышала это. Да, я могла бы смириться с угрозой вторжения — правда, пока враг не достиг границ Хервара — и контролировать себя. Может быть, потому что знала, что и в прошлом случались такие вторжения и всякий раз мы справлялись с врагом, поэтому-то я и полагала, что нашим землям не будет причинен ущерб, который нельзя было бы исправить? Не знаю. Знаю лишь… то, что он задумал уничтожить наших животных… и все равно я могу сохранять спокойствие и веселость, цепляясь за веру, что мы сумеем предотвратить это. Быть может, я просто не могу заставить себя поверить, что такое возможно. — После этого Донья ничего не добавила: больше она не могла открыть перед ним свою душу.

Поэтому она, взобравшись на фургон, чтобы обратиться с речью ко всему лагерю, потребовала, чтобы ни у кого в руках не было оружия. Скорее всего, это было мудро. Услышав ее предупреждение, некоторые помчались по равнине, пронзительно крича, как это сделала и она сама, либо же впивались зубами и ногтями в дерн, или же вскакивали на лошадей и жестокими ударами по бокам заставляли бедных животных скакать галопом. И все же большая часть северян осталась на месте, ревя от негодования, другие же плакали, а третьи, главным образом старики, закрывали руками лица и, погруженные в собственные думы, уходили.

— Я не знаю, почему они так себя ведут, — произнесла Донья в ответ на вопрос, который задал ей Джоссерек. — Да они и сами не знают, я не сомневаюсь в этом. Могу только вообразить себе всю силу этого чувства, которое разбросало их порознь. Они не соберутся, пока не успокоятся — совсем как свора рассвирепевших собак. — Донья поморщилась. — Да, ветер доносит дым их костров. Неужели ты ничего не чувствуешь?

«Раса людей, где нет толп… и нет политики? — подумал Джоссерек, окончательно сбитый с толку. — Невозможно!»

Донья спрыгнула на землю.

— Я пойду к своим мужчинам, — сказала она и оставила его одного.

К вечеру обитатели лагеря начали собираться. Семьи уходили в свои шатры, одиночки собирались парами и уходили в кусты, и доносившиеся оттуда, хотя и приглушенные звуки ясно указывали Джоссереку, каким именно образом они искали там утешения друг у друга — и вовсе не в медовухе, которую пил он сам. Никто не подходил к нему. Ему выделили походную палатку, и с ним, проявляя искреннюю сердечность, делились едой, но все равно он оставался для них чужаком. Он понимал, что это происходит ненамеренно — жители Рогавики понимали уединенность как нечто, само собой разумеющееся. Но от этого легче на душе не становилось.

Но тут его нашла Никкитэй и повторила свое предложение. Едва ли за все время она произнесла хотя бы несколько слов, хотя часто издавала нечленораздельные звуки, и оставила ему на память сеть царапин. Но на это время он смог выкинуть из головы мысли о Донье, хотя иногда нет-нет да мелькали такие мысли, а вскоре уснул.

Утром следующего дня Никкитэй снова пришла и предложила прокатиться верхом.

— Весь этот день, да, наверное, и следующие, люди будут решать, что же им теперь делать, — сказала она. — Будут все взвешивать, беседовать, бродить по окрестностям, спорить, пока солнышку не надоест взирать на них сверху. А ведь мы с тобой уже все знаем, верно?

— Верно. — Он посмотрел на нее, радостно улыбнувшись ей, скрывая свое подавленное настроение. Он знал, был уверен, что ни одна женщина из этой земли не сможет доставить ему удовольствие. Она была на несколько лет моложе Доньи, худощавая, длинноногая, загоревшая на солнце, голубоглазая, светлые волосы были сзади стянуты в конский хвост. Сейчас на ней, как и на нем, была рубашка, брюки и башмаки, а также большое серебряное ожерелье с бирюзой, несомненно, сделанное из материалов, привезенных с юга, но настоящими местными умельцами. — Ты хочешь меня отвезти в какое-то особенное место?

— Да. — Она не уточнила, и он понял, что вопросы, безобидные в любом другом случае, здесь считались неуместными.

Они приготовили двух лошадей, уложили котелки, колбаски, большие лепешки, сушеные яблоки, оружие, после чего покинули лагерь. Ветра не было, воздух был прохладным и влажным; в небе висели серые облака. Не было видно никакой крупной дичи — после того, как охотники, выслеживая их, нанесли урон их поголовью (впрочем, довольно умеренный, если брать по отношению к общей их численности), стада ушли из этих мест. На разбросанных деревьях сидели певчие птички, кролики и сурки двигались в траве, приглушавшей стук копыт.

Через некоторое время Джоссерек сказал:

— Э-э… я никак не пойму, что ты имела в виду, когда сказала, что эти люди долго будут решать, что же им делать. Разве не разумнее созвать Собрание Земель?

Никкитэй удивленно посмотрела на него.

— Им, что ли? Что ты имеешь в виду?

— Я думал, они будут… — Он вдруг вспомнил, что не знает, как сказать по-рогавикиански «голосовать», и нерешительно закончил — Они либо отправятся на Собрание Земель, либо останутся в Херваре. Я прав?