Станислав Михайлов - Эра воды

— Та-а-ак… — бровь поехала вверх. — И что за баба?

— Говорю, Жанка, нет ее в реальности. Призрак. Галлюцинация. Сны. Помнишь, что мне снилось на Ганимеде?

— Это были не женщины.

— Уж лучше бы женщины.

— Уж лучше бы нет. — Отрезала она и напрыгнула на меня, не желая слушать дальше.

Ей наскучило болтать. Господи, какая удивительная женщина, а ведь, говорят, серьезный ксенобиолог, доктор Жанна Бови. Непостоянна как… С чем положено сравнивать? Пусть как облака. Только не ганимедийские, ибо нет ничего во Вселенной постояннее их. Пусть земные. Она ведет себя как девчонка, хотя старше меня вдвое или втрое. Или вчетверо. Мэгги скрипела на Ганимеде, что сгодится Жанне во внучки. Да-да, чудеса по восстановлению биологических тканей, процедура обновления, все такое прочее. Когда-нибудь предстоит и мне.

Или она обыкновенная, и многие женщины такие же, а у меня неверные представления о них? Собственно, откуда бы взяться верным? Я избегал личного опыта, сколько мог. Женщины слишком отличаются. Они другие, я понял это еще по девочкам из интерната и всегда старался держать дистанцию. Женщины и змеи — предмет моего невольного страха. И самое опасное в них, вероятно, то, что когда приближаешь к себе, перестаешь бояться.

Снег шел из чистого неба.

Кристаллики льда едва различимыми крупинками оседали на рукава скафандров. В розовой утренней вышине привычно скользил бледный серп Фобоса, а Деймос, его неторопливый брат, яркой звездой замер у самого горизонта.

Мы стояли на краю летного поля, держась за руки, как дети младшей группы: Жанна, Мэгги и я. Неуклюжий Жак самоотверженно боролся с панорамной камерой. А всего-то надо — настроить задержку, поставить на землю и отойти — сама подпрыгнет на нужную высоту и щлепнет стереоснимок в лучшем виде. Но нет, конечно, господин Мессье споткнулся, камера, кувыркаясь и подскакивая, полетела по ребристым плитам космодрома Нового Байконура. Жак поскакал за ней семеняще-прыгающей походкой, по дороге упал, запнувшись за собственную ногу. Мэги с Жанной хохотали, а я почувствовал вдруг, что это скоро кончится. Никогда уже не стоять нам больше вот так, вчетвером, под крохотными снежинками, падающими с безоблачных небес. Словно перевернулась пыльная страница древней бумажной книги, отделив целый пласт прошлого от новой, еще незнакомой, но уже пугающей реальности. И на миг, пока эта страница переворачивалась, все вокруг замерло и стало ненастоящим, медленным, невесомым и едва осязаемым, но в то же время таким тяжелым, что невозможно сдвинуть. Так бывает иногда во сне перед самым пробуждением: Жак, поймавший, наконец, камеру, дергающая меня за руку Жанка, пузатый, желтый заправщик, важно выруливший из-за дюны, серебряная присыпка из снежной крупы на зеленоватом пластобетоне, мое собственное дыхание… Снимок панорамной камеры. Она щелкнула-таки нас. И потом я долго разглядывал этот кадр — в уменьшенном виде, и в реальную величину — я пытался понять, что же тогда случилось, почему я почувствовал это.

Залетной ракеты на космодроме, конечно, не ожидалось, и мы погрузились в вахтовку, развозившую аппаратуру и исследователей по местам проведения работ. Обычный колесный быстроход, в народе называемый «стрекач». Он не отличается хорошей проходимостью или грузоподъемностью, но зато развивает по каменистой пустыне скорость до полутораста километров в час. Конструкция подвески и своеобразное устройство колес позволяет этой штуке плавно катиться даже по местности, заваленной довольно-таки крупными булыжниками. При наезде на камень «колесо», форма которого больше напоминает шестеренку, упруго прогибается вовнутрь, «обтекая» препятствие, и быстроход несется по бездорожью почти как по гладкой поверхности.

Шустрее только хоппер, но Жанка отказалась категорически: от плавных затяжных прыжков ее мутит. Понятно, есть средства и от этого, живем не в каменном веке, но оба хоппера ушли в дальнюю заброску и должны были вернуться лишь через несколько дней. В общем, выбор отпал сам собой.

Мимо пробегали каменистые поля и дюны, застывшие селевые потоки, мелкие кратеры и кратеры покрупнее… Дюны, каменные поля, кратеры, кратеры… Жанна проспала полдороги на моем плече. Уже к вечеру, в темноте, при свете фар стрекач сбросил скорость. Нас ждала ночная пересадка.

Яркий свет прожекторов. Черное небо. Поблескивающие ангары, похожие на цилиндры, разрубленные вдоль, густые провалы теней между ними. Какие-то роботы, разгружающие караван, мигающий огонек высоко и чуть в стороне.

Восточная Амазония, транзитная станция. Заботливые дежурные уложили нас на несколько часов в гостинице для персонала, но еще до рассвета мы снова были на ногах, топтались на перроне монорельса. Экспресс выскочил из тоннеля, плавно тормозя. Принял нас, и тут же начал набирать скорость.

Вскоре мы снова спали и открыли глаза уже на подъезде к Фарсиде.

На перроне вместе с лучами солнца нас встречала давняя знакомая Жака, заместитель начальника Верхней станции, палеонтолог, профессор Сарита Деви. Она долго извинялась, что не сможет сопровождать нас в экскурсии по Олимпу, как собиралась, срочные дела требуют ее немедленного отъезда. Но без опеки мы не окажемся, нами займется доктор Эон Стравинский, гляциолог.

На встречу со Стравинским Мэгги и Жак не вышли. Возможно, они проспали, или, что скорее, едва освоившись в номере, продолжили работу над какой-нибудь наиважнейшей версией происхождения космических птиц из минералов-алюмосиликатов (надеюсь, они никогда не услышат этой шутки, иначе не сносить мне головы). Если Мэгги погружается в процесс, вытащить ее сможет только новый Большой Взрыв.

Хорошо, что я — существо дисциплинированное, иначе мы так и не выбрались бы из постели, а доктор Стравинский не дождался бы нас.

Звучное имя и фамилия принадлежали невысокому, худому и слегка суетливому брюнету с удивительно добрыми глазами, в которых, казалось, застыло выражение легкой растерянности. Вняв уверениям, что господина Мессье с дамой пока лучше оставить в покое, он покивал и предложил нам прогуляться на обзорную площадку Верхней станции. Конечно, мы с радостью согласились, и уже через полчаса наслаждались зрелищем, от которого захватывает дух.

С вершины Олимпа до неба — рукой подать и в прямом, и в переносном смысле. Высочайшая гора Солнечной Системы, названная в честь обители греческих богов, вознеслась или, скажу прямее, вспучилась над поверхностью Марса гигантским литосферным прыщом на добрых двадцать шесть километров в высоту и более чем на пятьсот — вширь. Всей своей устрашающей громадой она напоминает о бурном тектоническом прошлом Красной планеты, о временах, когда небесный огонь сошел на цветущий мир, взмахом раскаленной палицы распотрошил недра и выпустил из темных глубин заключенных там титанов. Следствие давнего события — глубокий разлом, рассекающий лицо Марса. Если смотреть с орбиты, он напоминает плохо сросшийся шрам. Это — Большой Каньон, долина Маринера, но следовало бы называть его воротами Тартара ради мифо-планетологической справедливости.