Станислав Михайлов - Эра воды

Глаза китаянки были похожи на черные агаты. Если смотреть в них, видно только собственное отражение, но под ним угадывается бесконечность. Я об агатах. А глаза как глаза.

Но удовлетворение все же кольнуло меня: никак не привыкну, что, услыхав фамилию Джефферсон, теперь все чаще вспоминают не родителей, а сына.

Ее звали Ли Юби, она была родом из Нанкина и с рождения мечтала о космосе. Родители не слишком радовались выбору дочери, но первобытные времена беспрекословного подчинения старшим давно канули в Лету, и девочке не препятствовали выбирать судьбу самостоятельно.

Мы болтали о том, о сем, поглядывая на скучное однообразие гладких стен и куда более занимательные реконструкции извержения, проецируемые в кабине и комментируемые Стравинским, как вдруг я заметил странно застывшее выражение на лице Жанны. Она поняла, что я смотрю на нее, и отвернулась.

Ну что опять не так?

Настроения моей Жанки — как осенний ветер — никогда не знаешь, куда и с какой силой дунет через секунду.

Мы продолжали скользить по шахтам и пещерам, вырывая древний камень стен из тьмы лучами прожекторов — и всего мгновением позже он снова исчезал из бытия за нашей спиной. Со стороны многоножка, наверное, напоминала дракона или гигантскую змею. Если бы здесь жили гномы, мы перепугали бы их до смерти. Юби болтала о Гавайских щитовых вулканах, метановых гейзерах Тритона и вулканической активности на Ио. Я вставлял фразу-другую, а впереди нас «господин Мессье со спутницей», как их назвал недавно гляциолог, спорили о чем-то своем, яростно размахивая руками.

Жанна молча сидела рядом.

Наконец, мы остановились.

— Прошу покинуть борт! — Капитанским жестом Стравинский приложил руку к шлему и, выждав пару секунд, распахнул люк.

Мы выбрались на широкую ярко освещенную площадку. Я подал Жанне руку, но она не заметила.

— Господа! — Стравинский указал на гладкую стену перед собой. — Мы почти достигли нижней границы системы естественных пещер и находимся на глубине около четырех километров. Конечно, есть ходы и глубже, но туда мы не полезем. Вместо этого воспользуемся лифтом и всего через несколько минут окажемся в самой большой ледяной полости на Марсе. Наверняка вы слышали о ней, это Залы Олимпийцев. На самом деле там не один, а десятки залов, самый крупный из которых около ста пятидесяти метров в высоту…

Стена, на которую указывал наш самодеятельный экскурсовод, распахнулась, и мы вошли в лифт, тут же начавший опускаться. В животе возникло знакомое ощущение невесомости, и вспомнились слова великого Барбозы: «Лишь кажется, что мы летим от планеты к планете, но тело не обманешь — на самом деле, мы невесомы, потому что падаем, и эта правда познается в полной мере, если не включаются тормозные двигатели».

Спуск закончился также неожиданно, как начался. В тело вернулся полный марсианский вес, двери разъехались в стороны и мы вошли в тоннель, пробитый во льду. Через полсотни шагов он закончился, и нам открылась фантастическая картина. Подсвеченный в разных местах мощными лампами огромный ледяной зал сверкал, как богато украшенная новогодняя елка, переливаясь тысячами огней. С высокого потолка свешивались мощные сталактиты, сливаясь в толстые, жилистые, или, напротив, будто резные, ажурные колонны, своим существованием крича любому планетологу о хотя бы эпизодическом присутствии здесь жидкой воды. Инеевые бороды и снежные наросты, напоминающие тончайший мох или заросли гигантской белой плесени, обрамляли ледяные скалы. Я уже видел такие во время своей подземной одиссеи по марсианским пещерам, но здесь завораживали масштабы. На одном из участков покатая стена пещеры обросла снежным «мхом», длина отдельных ниточек которого достигала полуметра. Слабое движение разреженного воздуха, вызываемое нашими шагами, колыхали эти неустойчивые, хрупкие дебри, поэтому мы старались держаться подальше, только бы не разрушить красоту.

«Как же, все-таки, разительно туристическая прогулка отличается от борьбы за выживание» — мысленно убеждал я себя, с некоторым стыдом вспоминая собственные выходки по отношению к редкостям в марсианских глубинах, и старался наступать особенно осторожно.

— Это зал А, первый из залов Олимпийцев. Он, между прочим, не самый большой по площади, но зато самый высокий, — Стравинский со значением поднял вверх палец в рифленой перчатке.

Юби держалась подле меня, восторженно оглядываясь по сторонам. Иногда мы обменивались репликами. Жанна шла рядом с Мэгги, шагах в двадцати впереди. Все-таки, что-то с ней происходило странное, выглядела она как-то уныло или обижено, но было бы с моей стороны невежливо и даже, пожалуй, грубо и глупо прерывать общение с практиканткой только для того, чтобы разобраться в причине очередного женского каприза. Так что я держал лицо.

Два других студента чуть отстали.

Мы проходили зал Е, когда это случилось. Освещение здесь заметно слабее, и хотя, в принципе, можно обходиться без фонарей, мы включили широкофокусный прожектор, чтобы лучше видеть скрытые в полутьме прелести олимпийских глубин. Думаю, из-за яркости прожектора опасность стала заметна слишком поздно.

Я ощутил что-то, возможно, движение сзади, и быстро обернулся. Про такие случаи говорят: «почувствовал спиной». Не помню, чтобы раньше испытывал подобное — срочную необходимость вмешаться в нечто, еще не начавшееся, но должное произойти вот-вот вблизи меня.

Краем глаза я увидел падающую с неба тень. Никакого неба, конечно, не было, и не тень, а огромная льдина, как потом мне объяснили, оторвалась от потолка зала и устремилась вниз, влекомая тяготением. Будь здесь светлее или повыше, не гори прожектор, опасность не захватила бы нас настолько врасплох. В конце концов, ускорение свободного падения в два с лишним раза меньше, чем на Земле. Но в момент, когда я обернулся, стало предельно ясно — им конец, обоим шанхайским практикантам, топавшим сзади и еще даже не заподозрившим угрозы.

Время остановилось, а в моей голове появился быстро вращающийся ртутный шарик. Я видел его не глазами, а как бы непосредственно, сразу в объеме, со всех сторон. Шарик крутился быстро, но я видел все, что он отражает, причем картинки не искажались формой шарика и были такими же объемными. Вот я, быстро присев, прыгаю в сверкающую солнцем янтарную воду, и на миг зависаю над волной вместе с высоко парящим Фобосом. Вот я же, вытянув руки, лечу над каменистым, заиндевелым полом зала Олимпийцев, секция Е, нацелив кончики перчаток в ничего не понимающих студентов, глаза которых только собрались округляться от удивления: «уважаемый доктор Джефферсон сошел с ума?!» Вот мы с Катей кувыркаемся в белом коралловом песке, она оказывается сверху, и у нее лицо Лиен. Вот две фигуры в скафандрах отлетают, отброшенные моим ударом, хотя я едва коснулся их, продолжая лететь вперед…