Станислав Михайлов - Эра воды

Я неуклюже кувыркнулся или, скорее, шлепнулся через голову, поскольку скафандр не дает нормально согнуться, повалился на спину и увидел, как из полумрака медленно и величественно выпал серый, местами поблескивающий, ледяной блок размером с четырех меня. Так же неторопливо он ударился об пол, раскололся змеями трещин, выбросил множество острых осколков…

Сквозь него, но как бы внутри себя, я смотрел на останавливающийся ртутный шарик, отражающий Катино лицо в холодной стене пещеры. Время сорвалось в галоп: как в ускоренном воспроизведении пролетели мимо осколки, взвыла запоздавшая сирена, подбежали люди, Жанка впереди всех — ее глаза пылают, она не может потерять меня, любой ценой я должен жить — так написано в них. Она кричит от радостного понимания, что я невредим, и, стоит подняться на ноги, бросается мне на шею, забыв о скафандре.

Все целы, переводят дыхание, осматривают стены и потолок, водят лучом прожектора, едва не ставшего роковым…

И тут я понимаю, что не мог заметить эту льдину. Кровля здесь нависает достаточно низко, невозможно успеть обернуться, прыгнуть, пролететь несколько метров, оттолкнуть, перевернуться, упасть на спину и наблюдать, как она падает. Выходит, я знал, что она упадет, еще до того, как падение началось. Разве это нормально?

Открытие не на шутку взволновало меня, и я довольно-таки рассеянно отвечал на похвалы и благодарности, жал руки и кивал Жанке, не отходившей ни на миг. Понятно, мое поведение списали на шок. Но я-то знал причину. Вернее, две причины.

Вторая происходила от смятения, оставшегося от пронзившего меня острого чувства тоски по Кате Старофф. Это было нехорошо. То, что я, будучи с Жанной, любил Катю. И то, что я, любя Катю, был с Жанной. И наоборот, в любой перестановке — все это было нехорошо и должно было непременно плохо кончиться, как бы долго я ни гнал от себя предчувствие, какие бы ни выдумывал исходы и комбинации… Ни одна из моих женщин не потерпит, чтобы я принадлежал кому-то, кроме нее, поэтому я должен скрывать их друг от друга, сколько хватит сил и ловкости, это единственный выход. Но это нехорошо.

Первая же причина жила во мне всегда, ища возможности взорваться: это страх, что я не такой, как все, страх ненормальности, сумасшествия, чужеродности. Нормальные люди не видят спиной падение еще не оторвавшейся от потолка глыбы, не проваливаются в, не знаю даже, вымышленное или настоящее прошлое чужой планеты, они не слышат голоса дождя и не ощущают чудовищ, проснувшихся на дне оттаявшего океана.

Экскурсию, разумеется, тут же прервали, мы вернулись на базу и, вроде бы, приключение завершилось наилучшим образом, но я был глубоко несчастен.

История с геройством доктора Джефферсона получила быструю и широкую огласку. Ее даже показали в минутном фрагменте Главных Новостей Солнечной, причем произошло это еще до того, как мы успели вернуться в номер.

Я рухнул в кресло, Жанка плюхнулась мне на колени, обвила руками шею и принялась быстро и часто целовать. В эту секунду зазвонил коммуникатор, и я рефлекторно принял звонок…

— Пол, милый, ты цел?! В новостях черти что… — голос Кати оборвался.

Они смотрели друг на друга с полминуты: одна — сидя на моих коленях, другая — за многие миллионы километров отсюда, с Земли. В иной момент такое проявление чувств по коммуникатору мне было бы очень приятным, но сейчас я не знал, куда бежать.

Катя молча отключилась. Жанна медленно встала и влепила мне звонкую пощечину. Потом, словно подумав, добавила еще одну и выбежала из номера.

Они ушли, а я остался сидеть в кресле — доктор Пол Джефферсон, свежеиспеченный герой, надежда науки и все такое прочее. Я чувствовал себя маленьким брошенным ребенком, которому только что сказали, что родители уже точно никогда не придут, потому что они умерли. И если бы Жанна или Катя смогли ощутить это тогда, все, наверное, вышло бы иначе, потому что они обе любили меня и были, я уверен, действительно были хорошими и не желали никому зла. Но, похоже, неспособность человека прямо воспринимать эмоции других, даже самых близких, в очередной раз вывернуло мою жизнь наизнанку. Я любил двух женщин и минуту назад потерял обеих.

Это опустошение настолько захватило меня, что отступил даже страх ненормальности, засевший в подкорке с раннего детства и вновь пробужденный сегодняшними событиями. Не вставая с кресла, я заснул и спал, похоже, часов пятнадцать, не слыша звонков коммуникатора.

Когда я проснулся, солнце давно село. Полтора десятка пропущенных вызовов, половина — от Мэгги. Странно, что она не вломилась в номер… Хотя, конечно, да, они же все думают, что мы здесь с Жанкой, отключили прием…

Это «мы» разлетелось как древний и бесконечно ценный хрустальный бокал, неловкой рукой сброшенный со стола на мраморный пол. Такие осколки жалят вечно, если верить классикам. Впрочем, эти же классики писали, что время залечивает раны и пожирает все вещи. В любом случае, что мне было делать? Оставаться с ней на Ганимеде и бредить Катей? Бросать Катю и возвращаться к внезапно нагрянувшей Жанне? Оттолкнуть ее, простившую мое бегство, а, по сути, предательство, и оставаться верным Кате?

Моя голова шла кругом, и я все более укреплялся в мысли, что женщины — зло, и что не зря, ох, не зря я избегал их большую часть сознательной жизни, что не страх это был и не комплексы, не чрезвычайная чувствительность и уязвимость моей души, а разумная, пусть не осознаваемая правильно, осторожность.

«Да, сэр! Я хочу в космос, сэр!» — вспомнил и криво усмехнулся. Было, но не спасло. А ведь я почти поверил людям. Сначала бескорыстная мамаша-Мэгги, потом раскаявшийся подлец Жан, шутник профессор Марков, как мне казалось, дружески относившийся ко мне, Жанна, Катя… Я поверил людям, допустил их в себя, но теперь знаю — чем ближе человек входит вовнутрь, тем сильнее боль, которую он способен причинить, и тем мучительнее пустота, остающаяся после него.

Я сидел в гостевом номере почти на самой вершине горы своей мечты, марсианском Олимпе, находился на взлете карьеры и в лучах славы, но одновременно падал в бездонную пропасть раскаяния и разочарования в людях. Нет, я не разлюбил их, этих роковых, мучительных, но так необходимых мне женщин. Я не возненавидел Жака и Мэгги, хотя меньше всего на свете хотел бы встретить их сейчас. Пожалуй, даже столкнувшись на улице какого-нибудь земного городка с профессором Марковым, Сильвией или Надиром, я перешел бы на другую сторону, сделав вид, что не узнал.

Может быть, детские психологи были правы, и во мне с младых ногтей поселилась какая-то форма безумия? Поселилась с тем, чтобы вырасти и настигнуть теперь? Я не знал наверняка, но боялся этого, боялся, что моя болезнь прогрессирует. Помимо остро вспыхнувшего недоверия к людям, я ощущал также, что вольно или невольно могу представлять для них опасность. Да, вчера я спас двух студентов, но не сделаю ли я завтра что-нибудь прямо противоположное? Ведь я не успел подумать, даже попытаться осознать происходящее, словно бы чужая воля толкнула меня к действию. Чья эта воля? И куда она толкнет меня в следующий раз?