Роберт Силверберг - Ночные крылья. Человек в лабиринте. Полет лошади

— Вроде бы никаких, — сказал Раулинс.

— Ты говоришь это без особой уверенности.

— Потому что не знаю. Я не принимаю никакого участия в работах на территории лабиринта. — Раулинс невольно виновато улыбнулся. Он тут же пожалел об этом и услышал по контрольной линии замечание Бордмана, что виноватая улыбка как правило заранее отмечает ложь, и что Мюллер в любую минуту может сообразить это. — Я преимущественно работал снаружи, — объяснил он Мюллеру, — вел исследования у входа. А потом, когда вошел, то направился прямо сюда. Так что я не знаю, что наоткрывали тут другие. Если, вообще, они что-то открыли.

— Они собираются вести раскопки на улицах? — спросил Мюллер.

— Не думаю. Теперь мы так часто не копаем. У нас есть исследовательская аппаратура, сенсорные устройства и зондирующие лучи. — Захваченный собственной импровизацией, он продолжал: — Разумеется, когда-то археология несла разрушения. Чтобы исследовать то, что находится под пирамидой, надо было пирамиду разобрать. Но сейчас для многих работ мы можем использовать роботов. Понимаешь, это новая школа — исследование грунта без раскопки его. Таким образом мы сохраняем памятники прошлых дней…

— На одной из планет Эпсилон Индейца, — сказал Мюллер, — какие-нибудь пятнадцать лет назад группа археологов разобрала древнейший погребальный павильон неизвестного происхождения, и ни одним из способов не удалось восстановить это сооружение, поскольку никто не знал, на каком принципе оно было построено. Как бы ни пытались сложить его, оно падало, и это была огромная потеря. Я случайно видел его развалины несколько месяцев спустя. Разумеется, ты знаешь эту историю.

Раулинс истории этой не знал. Покраснев, он произнес:

— Ну… в любой области всегда отыщутся свои халтурщики…

— Лишь бы их здесь не было. Я не потерплю никаких разрушений в лабиринте. Это не значит, что у них нашлось бы много возможностей для этого. Лабиринт превосходно защищает себя. — Мюллер неторопливо отошел от пилона.

Раулинс чувствовал все большее облегчение по мере того, как росло расстояние между ними, но Бордман посоветовал ему пойти за Мюллером. Тактика преодоления недоверчивости Мюллера предусматривала намеренное пребывание в эманационном поле. Не оборачиваясь, Мюллер произнес как бы сам себе:

— Клетки опять закрыты.

— Клетки?

— Посмотри… вон там, на той улице.

Раулинс увидел нишу в стене здания. Прямо из мостовой вырастало несколько десятков прутьев из белого металла, постепенно изгибающихся и входящих в стену на высоте примерно четырех метров. Таким образом, они создавали нечто вроде клетки. Другую такую же клетку он разглядел дальше на той же улице.

Мюллер сказал:.

— Всего их двадцать, они симметрично расположены на улицах, отходящих от площади. Трижды за то время, пока я здесь нахожусь, клетки открывались. Прутья как-то вдвигаются в тротуар и исчезают. Последний, третий раз это произошло позавчера ночью. Я никогда не видел самого процесса открытия или закрытия. И на этот раз проворонил.

— Для чего, как тебе кажется, могли служить эти клетки? — поинтересовался Раулинс.

— В них содержались опасные звери. Или же плененные враги, быть может. Для чего же еще могут служить клетки?

— Но ведь они открываются до сих пор.

— Город все еще заботится о своих жителях. В наружные зоны проникли враги. Вот клетки и ждут в готовности на тот случай, если кто-то из них будет пойман.

— Ты говоришь о нас?

— Да. О врагах. — В глазах Мюллера неожиданно блеснула параноидальная ярость. Угрожающе быстро после логических рассуждений последовал этот холодный взрыв. — Хомо сапиенс! Самое безжалостное, самое грязное и самое подлое животное во Вселенной!

— Ты говоришь так, словно сам в это веришь…

— Верю.

— Успокойся, — сказал Раулинс. — Ты же всю свою жизнь старался на благо человечества Не может быть, чтобы ты в это верил…

— Всю свою жизнь, — медленно произнес Мюллер, — я потратил на благо Дика Мюллера.

Он повернулся к Раулинсу. Расстояние между ними было метров шесть-семь, но, казалось, что эманация почти также сильна, как если бы они стояли лицом к лицу.

— Человечество, — продолжал он, — нисколько не касалось меня, малыш. Я видел звезды и хотел владеть ими. Мне мерещилось божественное могущество. Одного мира мне казалось мало. Я жаждал обладать всеми мирами. Поэтому я выбрал себе профессию, которая сделала звезды доступными для меня. Я тысячу раз был перед лицом смерти, выдерживал фантастические температуры. От дыхания причудливыми газами легкие мои сгнили, так что мне пришлось подвергнуть их обновлению. Я ел мерзости, один рассказ о которых вызывает тошноту. А детишки, такие как ты, обожали меня и писали рефераты о моей самоотверженности в работе на благо человечества, о моей безграничной жажде знаний.

А я тебе объясню, что было на самом деле. Во мне было столько же самоотверженности, как в Колумбе, Магеллане или Марко Поло. Это были великие путешественники, конечно же, но при этом они стремились и к немалой прибыли. Прибыль же, которой добился я — все вокруг. Я хотел сделаться стокилометрового роста. Хотел, чтобы памятники мне из золота были установлены на тысячах планет. Знаешь, как в стихах: «Слава — вот наши шпоры… последняя слабость утонченного ума». Мильтон.

Ты знаком с этими вашими греками? Когда человек забирается слишком высоко, боги сбрасывают его вниз. Я познакомился с этим фатальным образом. Когда я сквозь облака спускался к гидрянам, я ощущал себя богом. Когда я улетал оттуда, вновь сквозь те же облака… тоже был богом. Для гидрян это уже вне сомнения. Тогда я думал: я останусь в их мифах, они всегда будут рассказывать легенды обо мне. Существо, спустившееся к ним и встревожившее их настолько, что пришлось его обезвредить… Но…

— Эта клетка…

— Позволь, я закончу! — рявкнул Мюллер. — Ты понимаешь, в действительности я никакой не бог… я обычный паршивый смертный, одержимый иллюзиями собственной богоравности, пока истинные боги не позаботились преподать мне небольшой урок. Это они сочли необходимым напомнить мне, что под пластиковым комбинезоном скрывается волосатый скот… что в этом интеллигентном черепе кроется звериный мозг. Это по их поручению гидряне воспользовались кой-какими своими хирургическими уловками — наверняка одной из своих специальностей — и открыли у меня этот мозг.

Не знаю, сделали ли они это из злости, чтобы я узнал, что такое жизнь в аду, или же решили, что должны избавить меня от моего врожденного порока, а именно — неумения проявлять чувства. Они — чужие нам создания. Ты только представь их себе. Но они внесли это небольшое исправление.

А я вернулся на Землю. Герой и прокаженный в одном лице. Встаньте рядом со мной — и вас начнет рвать. Почему? Да потому, что то, что бьет из меня, напоминает каждому, что он тоже зверь. И в результате мы лишь несемся сломя голову по нашему порочному кругу. Любой начинает ненавидеть меня, поскольку побывав рядом, начинает разбираться в своей собственной душе. И я ненавижу всех, так как знаю, что они сторонятся меня. Видишь ли, я разносчик заразы, и имя этой заразы — правда. Я утверждаю, что залогом человеческого счастья служит плотность черепной коробки. Если бы люди обладали хоть зачатками телепатических способностей, хотя бы той смутной силой, умением обходиться без слов, какими располагаю я, то они попросту не смогли бы находиться в обществе друг друга. Существование человеческого коллектива сделалось бы невозможным. А гидряне могут взаимно воспринимать мысли друг друга, и, по-видимому, это доставляет им удовольствие. Но мы так не можем. И именно потому я заявляю тебе, что человек — это скорее всего наиболее достойное удивления животное во всей Вселенной, неспособное даже переносить запах своих ближних… Душа не желает знать душу…