Альетт де Бодар - Космопорт, 2014 № 02 (3)

— Вот это место…

Худощавый, узловатый, загоревший дочерна мужчина, ткнул пальцем в карту. Его лицо блестело в отсветах пламени костра.

— Оно называется Деретюш. Что-то вроде Долины Сновидений. Не суйтесь туда: там поганый рельеф, сплошь овраги, с велосипедами придётся туго. Лучше возьмите южнее, вот здесь…

Трифонов ожидал, когда же пойдут истории о проклятиях, призраках, и прочей чертовщине, которую любят персонажи, подобные описанному Гришиным.

— И всё, — помолчав, добавил писатель, и, будто прочитав мысли Трифонова, добавил: — Никаких историй о злобных духах, предостережений и зловещих заклинаний… А жаль. Быть может, они бы оказались как раз кстати.

Конечно же, мы направились именно в Деретюш. И очень обрадовались, когда обнаружили, что рельеф там вполне подходит для горных велосипедов.

— Небось, старикан тут на «Орлёнке» пытался проехать, — бросил Саша, и рассмеялся.

Когда мы добрались, закат уже уступал место сумеркам. Местность, пусть и вполне проходимая, действительно оказалась несколько зубодробительной: каменистые дороги, постоянные перепады высоты, огромные валуны, то и дело преграждающие путь… Но, даже будучи абсолютно выжатыми после штурма этой полосы препятствий, мы были рады хоть какому-то разнообразию после ровных и унылых степей, где вполне можно было заснуть, вращая педали, если бы не чудовищные колдобины и ямы на дороге, вынуждавшие постоянно сохранять бдительность.

Места эти не зря были прозваны Долиной Сновидений. Здесь степь спускалась к морю множеством уступов и скал, многие из которых, благодаря столетиям работы ветра и воды, приняли весьма причудливые формы. Вместе с сохранившимися там руинами древнегреческой усадьбы, Деретюш, особенно в сумерках, приобретал поистине потусторонний вид.

Гришин посмотрел в окно — солнечные блики скользнули по стеклам его очков — и, прикурив очередную сигарету от предыдущей, выдохнул облако дыма и продолжил.

— Стремительно заливающая долину темнота вынуждала нас оперативно выбрать место для лагеря. И, несмотря на мои постоянные попытки вспомнить, мне так и не удалось воскресить в памяти момент, когда выбор пал на руины. Это отвратительно, знаете ли, когда не можешь даже быть уверен в том, что стоит винить себя за превращение своей — и не только своей — жизни в кошмар. Мы поставили палатки прямо посреди развалин, представлявших из себя едва видные прямоугольники каменной кладки, растущей из каменистой земли. Костёр в этих голых, продуваемых всеми ветрами местах разжечь было не из чего, так что, приготовив ужин и чай на горелках, мы молча поели и забрались в спальники. Я вырубился практически мгновенно, лишь перед сном почувствовав, насколько устал: ноги страшно ныли и будто бы даже в покое продолжали вращать педали. Сон навалился на меня тяжелой чернотой.

Девушка за стеклянной стеной — в мире солнца и свободы, мире без полоумных писателей с обрезами — выбралась из бассейна. На бронзовой коже россыпью драгоценных камней искрилась влага. Набросив на плечи халат, она прошла в дом. Трифонов понял, что сейчас она на мгновение окажется между ним и вооружённым безумцем. Шанс вырвать у него ружьё! Шанс спастись! Он приготовился, собрав всю волю и храбрость. Девушка приближалась… Ближе… Ближе…

Замерев между журналистом и Гришиным — и перекрыв последнему сектор обстрела — она взяла у писателя сигарету и, коротко поцеловав его, отправилась куда-то в дом. Трифонов так и не пошевелился. Проклиная себя, он смотрел на влажные следы босых ног, протянувшиеся по полу. Проснувшаяся было робкая надежда на помощь девицы угасла, как окурок в луже: она наверняка не обернётся, даже если Гришин решит не дожидаться конца своей байки и всадит в него свинец сию же секунду!..

— Ночью я вдруг очнулся, — прошептал Гришин неожиданно тихо. В голосе писателя появилась едва уловимая дрожь. — Палатка шелестела на слабом ветру. Любой, кто ночевал в палатке, знает о сходстве этого звука с прикосновением человека или животного: множество начинающих туристов благодаря этому шелесту провели бессонные ночи… Но меня разбудили не звуки, нет. Я просто проснулся и, чувствуя, как поднимается и опускается грудь спящей рядом жены, смотрел в темноту… И почувствовал, как что-то зовёт меня.

Гришин усмехнулся, и этот смешок окончательно убедил журналиста: он в гостях у сумасшедшего. Который продолжал:

— Я имею ввиду не паранормальщину какую-то, в духе «Невероятно, но бред»… Вроде зловещего шёпота во тьме, или… ну не знаю… таинственного смеха или прочих звуков. Не было даже всяких «внутренних голосов», то есть никто в моей башке не вещал загробным голосом «встань и иди». Нет, я просто знал, что должен выйти наружу. И я вышел. Тихо выбрался из спальника, стараясь не разбудить Кристину, и вылез наружу. Было удивительно светло. В небе висел огромный диск луны, заливавший всё вокруг своим бледным светом. В этом призрачном, пепельном свечении не только греческие развалины, но и скалы вокруг, и даже холмики наших палаток походили на древние, обесцвеченные временем руины.

Я подошёл к поросшему травой остатку стены и, обнаружив тёмный зазор в кладке, засунул туда руку. Я снова замечу, что никакого зова и прочей мистической чепухи я тогда не услышал. Ничего подобного, нет. Я просто знал, что мне нужно подойти к этой стене и заглянуть в глубокую выемку между древними камнями. Я нащупал там какой-то цилиндр и потянул на себя. Господи, как же я хотел бы вернуться в тот миг и всё изменить!

Гришин застонал, будто испытав настоящую, физическую боль.

— Если бы в тот миг меня поразила молния, или инфаркт, или ещё какая-нибудь напасть! Чёрт возьми, сколько людей остались бы…

Замолчав, он дрожащими руками вытащил очередную сигарету из пачки. Остальные с шуршанием рассыпались по полу. Трифонов смотрел, как одна из них, попав во влажный след девицы из бассейна, постепенно пропитывается влагой. Чёрт, как же хочется курить…

— Но, как видите, я, к сожалению, жив… Если это можно назвать жизнью… — тихо сказал Гришин. Трифонов с удивлением отметил, что ему не терпится узнать, что же нашёл писака в тех развалинах. Пусть даже всё это лишь порождение его воспалённого сознания, как и воображаемая жена.

— Я достал оттуда бумагу, свёрнутую в трубку, — сказал Гришин, будто прочитав мысли своего невольного собеседника. — Обычную бумагу, плотность восемьдесят грамм на метр квадратный, и так далее… На ней даже пыли не было: будто только что из принтера. Цилиндр был перехвачен столь же обыкновенной канцелярской резинкой. Сняв её, я развернул бумагу. И лунного света оказалось достаточно, чтобы заметить — листы были покрыты текстом. Шрифт был довольно мелким, но вполне читабельным. Присмотревшись, я прочёл слова на титульном листе.