Альетт де Бодар - Космопорт, 2014 № 02 (3)

Выдержав театральную паузу, Гришин медленно — почти по слогам — прошептал: «Лунные тени».

В комнате повисло молчание. Трифонову показалось, что оно длилось целую вечность, и что буквально через миг писака, уставший от собственной бредятины, нажмёт, наконец, на курок — и грохот выстрела разорвёт эту проклятую тишину в клочья!

Внезапно откуда-то из глубин дома послышались звуки босса-новы. Трифонов вздрогнул, будто музыка была прелюдией к расстрелу.

Присмотревшись к лицу Гришина, он впервые заметил на его мерзкой самодовольной роже признаки удивления.

— Вам ничего не говорят эти слова?

— Абсолютно, — ответил журналист, испытывая невероятное удовольствие от возможности хоть что-то сказать.

— Должно быть, вы не слишком следите за миром литературы? — спросил писака, не скрывая презрения.

— Не слишком, — с вызовом ответил Трифонов.

— Что ж, от человека вроде вас трудно ожидать чего-то ещё, — бросил Гришин и повернул лицо к солнцу. Слово «человек» он сказал так, будто сомневался в принадлежности Трифонова к этому биологическому виду. — Открою вам секрет: это название моего первого романа.

Трифонов начал лихорадочно обдумывать, что из этого следует, и пришёл к выводу, что этот сумасшедший только что заявил, будто нашёл одну из своих рукописей где-то посреди крымской степи! Чёрт, это неплохой желтопрессный сюжетик… Если он выберется отсюда живым, то состряпает статейку для какого-нибудь журнала «Инопланетянин», или газеты «Секретные материалы»…

— Да, я сказал именно то, что вы услышали. Я нашёл свою первую рукопись среди камней, уложенных древними греками на побережье Западного Крыма, — сказал Гришин, слегка закашлявшись от слишком глубокой затяжки. Трифонову показалось, что писатель уже начал курить фильтр. — И могу сказать вам честно: я сразу знал, какой успех её ждёт. Знал так же, как и то, что нужно выйти из палатки, подойти к стене и взять то, что лежит там, в темноте… Что-то, какое-то неуловимое, едва ощутимое желание избавиться от рукописи, всё же промелькнуло где-то на задворках сознания… Но я отмахнулся от него, как от назойливого крымского комара.

Помолчав, Гришин добавил:

— И вот тогда-то, друг мой, началась полная херня.

Трифонов не знал, сколько прошло времени, прежде чем появилась брюнетка из бассейна и принесла стакан апельсинового сока со льдом — только один, Гришину — и, скользнув по журналисту безразличным взглядом, убралась восвояси. Писака хоть ненадолго заткнулся, поглощая прохладный напиток, и Трифонов, не обращая внимания на мучавшую его жажду, воспользовался паузой, чтобы привести в порядок и разложить в уме по полочкам всю ту ересь, что нагородил сидевший напротив псих с обрезом.

А история получалась совсем под стать своему рассказчику: безумней некуда.

Из дальнейшего рассказа Гришина следовало, что по возвращении из поездки он отнёс рукопись в крупное издательство, где её приняли, даже не смотря на недавно заявленный приём рукописей исключительно в электронном виде. Поразительно быстро последовали положительный ответ и публикация. Успех был грандиозным не только по меркам отечественного рынка — последовавшие переводы и публикации за границей принесли Гришину невероятные славу и богатство. Его роман, обласканный критиками, называли чуть ли не «величайшей книгой рубежа веков», а его самого — «волшебником, яркой кометой, осветившей „тусклый небосвод Большой Литературы“. В кратчайшие сроки из человека, вечно балансирующего на грани нищеты, он превратился в чудовищно популярную фигуру, икону, вроде рок-звезды.

— Это было невероятно, — говорил Гришин, сидя в клубах сигаретного дыма. — Будто жизнь, записанную на блёклую выцветшую плёнку, вдруг остановили, оцифровали, подретушировали, и, раскрасив, запустили снова. Я чувствовал себя героем какого-то фильма. На самом деле, мне настолько вскружила голову вся эта известность, что я лишь через полгода после той поездки прочитал собственный роман.

Гришин вновь издал тот загробный шелест, который у него выполнял функцию смеха.

— Представляете? Я даже не заглядывал в собственную рукопись! А стоило бы. И вовсе не из-за её нашумевших литературных достоинств. Я их, кстати, не обнаружил: всегда любил остросюжетное чтиво, а «мой» роман показался мне самому претенциозным занудством. Поразило меня другое. Дело в том, что персонажами книги оказались Кривицкие! Та самая семья, которая ездила с нами в поход! На протяжении без малого пятисот страниц я следил за их жизнью: ведь книга позиционировалась как «калейдоскоп человеческих отношений», «тонкое препарирование замкнутой вселенной брака», и так далее. И по множеству мелких деталей — именам, местам, событиям — я понял, что из-под «моего» пера вышло ни что иное, как биография моих друзей! Я вдруг осознал, что с момента возвращения из Крыма мы ни разу не встречались и не созванивались. А ведь они наверняка в курсе всей этой шумихи, поднявшейся вокруг «моей» книги! Чёрт подери, а ведь в романе было много неприглядных моментов… Ругань, несколько эротических сцен… И всё это якобы написал я, даже не изменив имена! Впервые с момента начала «гришиномании» меня пробрал холод. Нужно было срочно звонить ребятам и пытаться — насколько это возможно — загладить свою вину.

Я кинулся за телефоном и принялся звонить, но слышал лишь голос оператора: «Номер не обслуживается». Ни Сашин, ни Лерин! Меня начал охватывать ужас… Неужели Кривицкие бросили всё и удрали невесть куда из-за «моей» писанины? В старой записной книжке я нашёл домашний телефон Саши… Той квартиры, где сейчас жили его родители… Набрал номер, услышал гудки… И попал в службу такси «Удача». Положил трубку, набрал номер ещё раз — и снова женский голос: «Служба такси „Удача“ приветствует вас!». Вот тогда-то я впервые и заволновался по-настоящему. Нет, я всё ещё прокручивал в голове всевозможные версии событий, но внутри меня поселился какой-то безотчётный, иррациональный страх. Меня колотила злая мелкая дрожь, будто тело знало наперёд правду, которая вскоре открылась мне.

Я выбежал из дома и на такси доехал до района, где жили Кривицкие. Это такой забавный клочок застройки на окраине, со всех сторон окружённый лесом. Он напоминал выставку достижений советского градостроительства: парочка сталинок, несколько хрущёвок и разнообразные многоэтажки брежневской эпохи. Кривицкие жили в трёхэтажном довоенном домике у самой опушки старой дубравы.

Вот только его больше не было.

Молчание Гришина подсказало журналисту, что от него ждут вопроса. А темнота в стволах обреза посоветовала поторопиться.

— То есть как? Его что, снесли? — спросил Трифонов. Слова с трудом вырывались из пересохшего рта. Ему казалось, что язык превратился в иссушенный солнцем камень — вроде тех, среди которых Гришин якобы нашёл свою книжонку.