Яцек Дукай - Лёд

Я-оно поднялось по лестнице, живо постукивая тросточкой. Здание — как и большинство представительских домов в Иркутске — было возведено из байкальского мрамора, грубо-кристаллической разновидности белого, розового и голубого цвета. В нише между лестничными пролетами стояла скульптура Петра Великого, вымороженная в ледовом песчанике; камень исходил паром в холодном воздухе, словно его только что облили кипятком. Имеются такие переохлажденные руды, такие перемороженные материи, говорил пан Войслав, которые обращают тепловые потоки, точно так же, как обращает их тунгетит: возьмешь молоток, стукнешь по железу — железо разогреется; а вот если ударить молотком по тунгетиту — его охладишь. Такое же бывает и с некоторыми видами зимназа. Тогда показало ему Гроссмейстера и черные патроны к нему. Войслав погладил бороду. Могу ли я вам кое-что посоветовать, пан Бенедикт? Ну конечно, с самого начала на совет и рассчитывал, ни на что большее.

Поднимаясь на пятый этаж, в уже расстегнутом тулупе, прикручивало в голове рваные воспоминания от ночной конференции в кабинете пана Белицкого; сразу же после того, как пришла повестка из Министерства, Белицкий послал за адвокатом Кужменцевым. Пан Войслав заверил, что доверяет Кужменцеву полностью, как в делах, так и в личных вопросах. Кужменцев — через знакомых в адвокатской коллегии и иркутской думе, а так же среди советников Сибирхожето — был вхож в круги высшей сибирской политики. Не раз бывал он и генерал-губернатора Шульца-Зимнего, который весьма ценил его знания по международным проблемам — сам Кужменцев в молодости много путешествовал по Европе, бывал в Индии и на Антиподах, посетил даже открытые китайские города. Сейчас он был уже стар, его седая борода импонировала не меньше, чем у пана Войслава, дополненная гривой волос цвета муки с перцем. На улице его всегда сопровождал крепкий слуга, следящий, чтобы старец не упал на скользком льду; зато по паркетным полам господин адвокат перемещался очень даже энергично.

— Вы взяли от них деньги, — сказал адвокат, устроившись возле печи. Толстый покров потьвета лег на спинке кресла — вместо тени, и тени вопреки. — Тысячу рублей, так? И квитанцию подписали, так? И еще какое-то обязательство, так? Эта бумага с вами?

— Мне ее не дали.

— А вот так, насколько вам известно, Венедикт Филиппович — на что вы обязались?

— Я должен поговорить с отцом.

— Поговорить?

— Поговорить.

— Его отец, — включился пан Белицкий, который все время озабоченно переходил от одного черного окна к другому черному окну, — является значительной фигурой, во всяком случае, для тех, что верят в высший смысл Льда. Расскажите-ка, пан Бенедикт.

Я-оно рассказало.

— Так что вы спрашиваете, — Кужменцев взял понюшку табаку и чихнул так, что в кабинете потемнело, — раз, чье же это слово в Министерстве Зимы привело вас сюда; два, каковы этой фигуры намерения в отношении вас и фатера вашего; три, верят они в Бердяева здесь, или это тот самый неизвестный; четыре, какое все это имеет отношение к оттепельнической политике и к доктору Тесле так? Так?

— И пять, Модест Павлович: могу ли я…

— …из всего этого выписаться, так.

— Ведь если…

— Со стороны ледняков.

— И более того…

— Сибирхожето против Теслы.

— Или Победоносцев, либо Раппацкий. Ведь нельзя…

— …Историю…

— …лютов…

— …если он их растопит. Да.

Адвокат взял еще одну понюшку табака с тунгетитом и мрачно закончил:

— Расстрельное дело.

Я-оно без слова согласилось. Вопросы были высказаны; остались одни очевидности. Тьмечь пульсировала в мягких тенях от керосиновой лампы, припухлости ночи за спиной пана Войслава. Я-оно постояло там пару минут в молчании, равном их молчанию — да, нет, да, нет; Herr Блютфельд, если бы родился в Краю Лютов, до смерти не произнес бы ни слова.

При уходе адвокат Кужменцев обещал как можно скорее вынюхать что и как, тем временем же, усиленно советовал, чтобы ничего нового Зиме не обещать, и уж наверняка ничего не подписывать, и вообще: как можно меньше там говорить, но чтобы ушки на макушке, и глаза держать широко открытыми. Генеральным директором там сейчас Зигфрид Ингмарович Ормута, правда, он уже несколько месяцев живет во сне; всем управляют чиновники, то один берет верх, то другой. Если что — вот моя визитная карточка.

Самое первое дело, подумало я-оно, входя в палату просителей представительства Зимы, это деньги. Чиновник спросил имя. Бенедикт Филиппович Герославский. Тот проверил в книге. Взяв трость под мышку, незаметно переложило тысячерублевую пачку из бумажника в карман пиджака. Чиновник выписал пропуск. Этажом выше, по коридору налево, до конца и спрашивать полномочного комиссара Шембуха. Но едва обернулось к двери, он схватился из-за стола и исчез в задней двери. Ого!

У Шембуха была встреча еще с кем-то; секретарь, приглаженный толстяк с татарскими чертами лица и неяркими светенями, растянувшимися под подбородками будто слюнявчик, попросил подождать на лавке под стеной. Сняло тулуп. Из коридора доносились отзвуки сердитой беседы на русском, бурятском и китайском языках. Секретарь через какое-то время вышел, оставляя двери приоткрытыми.

На голой штукатурке слева висел, перекривленный, портрет Николая II. Подошло, поправило по вертикали. Монгол в кожаном пальто, обернутый платком, словно удавом боа, переступил порог и неуверенно остановился, сминая в руке какие-то бумаги; под мышкой у него был белый череп то ли волка, то ли собаки. Он что-то произнес на своем чмокающем языке. Ответило ему, что секретарь вышел. Монгол указал на двери за пустым столом. Ответило, что там разговаривают. Монгол захлопал глазами, чихнул и ушел; от него остался смрад животного жира. Выпрямив царский портрет, рукавом стерло с него пыль. Царь укоризненно глядел на противоположную стену, где висел портрет министра Раппацкого, перекривленный в другую сторону.

По сравнению с варшавскими конторами Зимы, иркутская была не сильно-то и презентабельной. По дороге заметило кучи бумаг под стенками, на полу — грязные полосы, на высоких потолках подтеки, трещины и даже дыры в штукатурке. Ежеминутно кто-нибудь нарушал возбужденным голосом чиновную тишину, как те спорщики в коридоре. Из внутреннего двора доносился приглушенный собачий лай. Блрумм, блрумм — глашатаи колотили в свои бубны, звенели стекла. Небо за окном выливало свою синеву на заснеженные крыши Иркутска. Вошел какой-то худой тип в мираже-стекольных pince-nez.

— Гаспадин Герославский! — протянул он руку. — Прошу, прошу!

Он схватил за плечо и потянул через боковую дверь, через прихожую конторы, откуда доносился клекот счетов и скрип паркетных полов, потом через пустой секретариат, в кабинет с высокими окнами, выходящими через Главную улицу прямо на двойной массив собора Христа Спасителя. Матовая чернота с его могучих византийских куполов стекала в туманные реки, бурлящие между домами; если поглядеть подольше, можно было увидеть весь город, затопленный в адской смоле.