Айзек Азимов - Фантастическое путешествие II

— На мой взгляд, Софья, тромбоциты более хрупки, чем красные кровяные тельца, и, погибая, они порождают процесс свертывания крови. Если мы повредим большое их количество, то создадим тромб в артерии. У Шапирова случится еще один приступ, и он умрет.

Баранова, которая прислушивалась к их разговору, вмешалась:

— Во-первых, тромбоциты не такие уж хрупкие. Они могут слегка ударяться о корабль и отскакивать без всякого вреда. Опасность повторного приступа кроется в артериальной стенке. Тромбоциты двигаются относительно внутренней поверхности сонной артерии гораздо быстрее, чем относительно корабля. Кроме того, внутренняя стенка артерии может быть покрыта холестеролом и жировыми бляшками. Следовательно, поверхность артериальной стенки гораздо более шершавая и неровная, чем гладкий пластаковый корпус нашего корабля. Именно на стенке сосуда может сформироваться тромб. Но даже эта опасность невелика. Один тромбоцит или несколько сотен могут быть повреждены. Однако этого недостаточно для образования тромба, который не рассосется. Чтобы это произошло, необходимо погибнуть огромному количеству тромбоцитов.

Моррисон разглядывал тромбоцит, который то пропадал, то снова появлялся среди бесчисленных красных кровяных телец. Он хотел увидеть, что произойдет, если тромбоцит столкнется с кораблем. Тромбоцит, однако, не хотел этого и держался на расстоянии.

Тут Моррисону и пришло в голову, что тромбоцит тоже был размером с его ладонь. Как это могло быть, если его диаметр составлял только половину диаметра эритроцита, а эритроциты сами были величиной с его руку?

Он нашел глазами красное кровяное тельце и убедился, что оно уже больше ладони.

Озабоченно он заметил:

— Объекты снаружи становятся больше.

— Естественно, ведь минимизация продолжается, — бросил Конев, явно раздраженный неспособностью Моррисона сделать верные выводы из очевидного факта.

Баранова успокоила:

— Все в порядке, Альберт. Сонная артерия по мере нашего продвижения становится уже, и мы должны сохранять соответствующий ей размер.

Дежнев добродушно заметил:

— Не хочется застрять в этой трубке из-за того, что окажешься слишком толстым.

Через минуту другая мысль осенила его, и он добавил:

— Знаешь, Наталья, никогда еще в жизни я не был таким худым.

Баранова безразлично ответила:

— В системе исчисления постоянной Планка ты такой же толстый, как всегда, Аркадий.

Моррисон был не расположен к пустому подшучиванию:

— А до какого размера мы будем уменьшены, Наталья?

— До размера молекул, Альберт.

И снова на него волной нахлынули опасения.

Моррисон чувствовал себя дураком, не поняв сразу, что они еще подвергаются минимизации. И в то же время он жутко обижался на Конева за то, что тот указал всем на его глупость. Беда в том, что все думали и жили категориями минимизации в течение лет, а он, будучи новичком, с трудом вбивал эту концепцию себе в голову. Неужели они могли радоваться его трудностям?

Он задумчиво рассматривал красные кровяные тельца. Они явно стали больше размером. В поперечнике шире его грудной клетки, а их края не казались такими острыми. Поверхность эритроцитов дрожала, словно желе.

Он, тихо переспросил, обратившись к Калныне:

— До размера молекул?

Калныня быстро взглянула на него, затем отвернулась и ответила:

— Да,

Моррисон продолжал:

— Не знаю, почему это беспокоит меня, принимая во внимание тот ничтожный размер, до которого мы уже минимизировались, но мысль о том, чтобы быть размером с молекулу, почему-то здорово пугает. А насколько мала молекула?

Калныня пожала плечами:

— Не знаю. Это вопрос Натальи. Размером с вирус, возможно.

— Но ведь никто никогда не делал ничего подобного.

Калныня покачала головой:

— Мы вторгаемся на неисследованную территорию.

Возникла пауза, потом Моррисон с трудом спросил:

— Неужели вы не боитесь?

Она смотрела на него сердито, но все же ответила шепотом:

— Конечно, боюсь. За кого вы меня принимаете? Глупо не бояться, когда для этого есть объективные причины. Я боялась, когда меня изнасиловали. Боялась, когда была беременна, боялась, когда меня бросили. Я провела полжизни в страхе. Такое с каждым может быть. Именно поэтому люди так много пьют. Чтобы заставить себя забыть страх, который постоянно держит их. — Она просто цедила слова сквозь стиснутые зубы. — Вы что, хотите, чтобы я пожалела вас из-за ваших страхов?

— Нет, — пробормотал Моррисон, отшатнувшись,

— Нет ничего занимательного в том, что вы боитесь, — продолжала она. — До тех пор, пока ваши действия не подвластны страху, до тех пор, пока вы не позволяете себе бездействовать под влиянием страха, пока не впадаете в истерику, не опускаете рук, — она замолчала на секунду и прошептала, — обвиняйте себя! В свое время у меня были истерики.

Она бросила быстрый взгляд на Конева, чья спина была прямой и неподвижной. — Но теперь, — начала она снова, — я сделаю свое дело, даже если буду полумертвой от страха. И никто, глядя на меня, не скажет, что я боюсь. И тебе следует вести себя так же, мистер Американец.

Моррисон судорожно сглотнул и сказал:

— Да, конечно.

Но даже для него самого это прозвучало неубедительно.

Он огляделся. Не было никакой необходимости говорить шепотом в таком замкнутом пространстве. Ни один шепот не был достаточно тихим, чтобы не быть услышанным.

Баранова, стоявшая позади Калныни, вроде была занята своими приборами, но на ее лице играла легкая улыбка.

Одобрения? Осуждения? Моррисон не мог определить.

Что касается Дежнева, то он обернулся и сказал:

— Наталья, артерия все еще сужается. Не могла бы ты ускорить процесс?

— Я сделаю все, что нужно, Аркадий.

Взгляд Дежнева остановился на Моррисоне, и он с усмешкой подмигнул ему:

— Не верь крошке Соне, — сказал он деланным шепотом. — Она не боится. Никогда не боится. И просто не хочет оставлять тебя один на один со своими проблемами. У нее очень мягкое сердце, такое же мягкое, как ее...

— Замолчи, Аркадий, — оборвала его Софья. — Не сомневаюсь, твой отец говорил тебе, что не умно так много бренчать в пустом котелке, который ты называешь своей головой, ржавой ложкой, которую ты называешь своим языком.

— Ах, — выдохнул Дежнев, округляя глаза. — Это грубо. Что, действительно, говорил мой отец, так это: «Ни один нож не может быть заточен так остро, как женский язык». Справедливо, Альберт? Достичь молекулярного уровня — это ерунда. Подождите, пока мы научимся соединять теорию относительности с квантовой теорией и с небольшим количеством энергии сможем уменьшить себя до субатомного размера. Вот тогда будет дело.

— Что я вижу? — воскликнул Моррисон.