Андрей Жвалевский - Те, которые

– Мы не можем быть вместе, – сказал я.

Крови на мозг явно не хватало. Вся кровь собралась в щеках и там… внизу живота.

Валера, кажется, поняла.

– Пойдем, – сказала она одними губами. – Поехали ко мне.

Она осторожно сдвинула руку. В моих штанах рванула кумулятивная граната. Валера покосилась на мою ширинку и презрительно скривила губы. Я понимал, что завтра она всем обо всём расскажет. Да еще приукрасит. Я понимал, что в библиотеке придется сидеть допоздна, пока позорное пятно не высохнет.

И все равно стало легче. По крайней мере, гормоны угомонились.

– Ясно, – сказала Валера в полный голос, поднимаясь.

Девушка за соседним столиком покосилась на нее с трогательным осуждением. Валера ушла, как будто нарочно громко цокая каблуками.

«Надо будет завести нормальную любовницу, – приказал я себе, – с квартирой».

И снова погрузился в первоисточники.

Остывающая кровь медленно растекалась по жилам.

Мама открыла мне дверь с каким-то трудноуловимым выражением лица. Как будто она считает нужным отругать меня за что-то, но в глубине души хочет меня похвалить за это же.

– Что случилось? – спросил я, снимая ботинки.

Она приподняла брови, поджала губы и сказала с демонстративным осуждением:

– Приходила твоя девушка, Валерия.

Я развеселился. Похоже, «моя девушка» настойчива, как катящийся с горки танк. Как она еще бедного Мухина не окрутила? Зуб даю – именно потому, что бедный он, Мухин. В смысле – небогатый.

– Бывшая девушка! – сказал я в меру виновато и отправился переодеваться в домашнее.

Мама за мной в комнату не пошла, уважая право взрослого мужчины переодеваться в одиночестве.

– Нельзя так, Лешенька, – теперь, когда мамин голос звучал из-за двери, он показался искренне огорченным. – Девушка хорошая, переживает…

Я изучил штаны. Пятно почти не заметно, но носить я это не смогу. Надо постирать.

– Можно, мам, можно! – отозвался я. – И даже нужно.

Больше она ничего не сказала, только протяжно, с присвистом, вздыхала в коридоре, пока я влезал в домашние треники. Когда я вышел и взглянул в ее несчастные глаза, то убедился – отчитывают меня исключительно из жалости к «бедной девочке», а не от чистого сердца.

– Все будет хорошо! – заверил я и со штанами в руках направился в ванную.

– Ой, не знаю… А куда ты штаны понес?

– Да я пятно посадил, постирай, ладно? – и я сунул свою ношу в стиралку. – А что у нас на ужин?

Мама явно обрадовалась изменению темы, оживилась:

– Голубчики! Я на рынке хорошей капустки взяла… – но тут же спохватилась. – Погоди, Леша, ты все-таки извинился перед ней, а?

Многовековой опыт учит, что такие вопросы нужно решать жестко и быстро. Поэтому я повернулся к маме, взял ее за плечи и твердо сказал:

– Мама, не любит она меня. Ей квартира наша нужна, а не я. Прописка и жилплощадь.

Мама растерянно заморгала. Ее оторванный от жизни сынок с каждым днем менялся в непонятную сторону. Вроде и мужал, но как-то слишком резко.

– Ну почему сразу жилплощадь? – жалобно сказала она.

– Она сама проговорилась, – ответил я все так же жестко. – Я ее и послал.

Это было вранье, но вранье во спасение. А чтобы мама окончательно перестала мусолить эту тему, я дополнил ложь суперложью:

– А еще она заявила, что тебя можно будет отправить в дом престарелых, потому что квартира маленькая.

Это было уже не жестко, а откровенно жестоко. Мама сразу перестала изображать осуждение и озабоченность… да вообще перестала что-то изображать. Поникла плечами, словно крыльями, и задрожала уголками губ. Я обнял ее покрепче и принялся гладить по голове. Мама расплакалась – тихо, без истерики, просто как обиженная старушка.

– Мамочка-мамуля, – говорил я те слова, что она так хотела услышать, – зачем она нам? Нам и вдвоем хорошо. Разве она будет меня так смотреть, как ты? Ты же у меня такая добрая, такая заботливая…

Она плакала все сильнее, но я чувствовал, что ей становится легче. Сколько же она так не плакала в надежное мужское плечо? Я шарил по мухинской памяти, но там ответа на вопрос не находил. Мама плакала, когда Леша был совсем маленький. Потом, может быть, тоже иногда пускала слезу, но он не запомнил – слишком занят был. В десять лет он открыл для себя высшую математику, и с тех пор все было неважно, кроме ровных строчек уравнений. В них все так просто и ясно. Одно следует из другого, другое – из третьего. И если не ошибиться, если четко следовать логике, то всегда найдешь множество решений. Оно может быть пустым – и тогда говорят, что система не имеет решений, но ты-то знаешь: решение есть, просто оно пустое. Все на свете имеет решение, если описать его правильными выражениями – уравнениями и неравенствами…

– Мамочка, хорошая моя, я только тебя люблю…

Я гладил маму и говорил нужные слова, а в голове у меня лились два мысленных потока, не связанные между собой и даже с разной скоростью.

Один, ленивый и тягучий, поток крутился водоворотом вокруг одной мысли: «Ну почему? Почему я до сих пор не стал циником? Почему мне не наплевать на слезы чужой, в общем-то, женщины?» И в водовороте набухшей щепкой мелькал ответ: «Да был я циником, был. Много веков назад. Может быть, много тысячелетий назад. Я смотрел на всех свысока и посмеивался – мол, ничего нет нового под луной. А потом перестал быть циником. Потому что жить – гораздо интереснее, чем посмеиваться. А жить – это и значит страдать, обманываться, тешить себя несбыточным, верить в чудо, утешать тех, кого мог бы и не утешать…»

Но был и другой мысленный поток – стремительный, в брызгах эмоций и пене обрывочных идей: «Уравнения… неравенства… Математика – формализованная логика! Но логика Аристотеля… Кстати, Аристотелем надо начать… Логика… Другая логика… Материя не информация. То есть информация не материя. Другая логика – другая математика! Другая, совсем другая!!!»

Всю ночь я стучал по клавишам, лег под утро, и на звонок будильника первым порывом было стремление к физическому уничтожению дребезжащего орудия Сатаны. Потом, слегка проснувшись, я начал склоняться к идее внезапной болезни. Позвонить на кафедру, хриплым голосом пожаловаться… Отпустят – сегодня занятий у меня нет, только курсовик…

Я резко, рывком сел в кровати. Курсовик… Нет, сегодня прогуливать никак нельзя!

Пока я, ухая и крякая, делал зарядку, в комнату дважды заглядывала мама. После вчерашнего она чувствовала себя смущенной и благодарной. Мне вдруг подумалось, что она вообще впервые выплакалась и впервые слышала столько слов «люблю» подряд. Отец, если память не врет, был человеком суровым и неразговорчивым. Оттого и помер – терпел сердечные приступы до последнего, а когда схватило по-настоящему, было уже поздно.