Александр Шуваев - Книга Предтеч

-Не понимаю! И что дальше делать тоже в толк не возьму...

Девица с напряженным видом выслушала его, а потом подняла брови домиком, протараторила что-то еще, и, взяв его за плечо тонкопалой цепкой ручкой, повернула его в сторону, туда, где за пурпурным валом кустарника виднелось какое-то массивное, темное сооружение. Пока продолжался этот оригинальный разговор, лиловоликая, не моргая, глядела на него желтыми ночными глазами и молчала. Идей у него не было, а оттого он решил послушаться. Вообще начало у него выходило многообещающее: здание, которое имело форму массивного куба со слегка прогнутыми ребрами, встало перед ним темной, безмолвной и неприютной громадой, и видно, с первого же взгляда видно было, что здесь ни его, ни кого бы то ни было еще не ждут. Пожав плечами, он взялся за ручку двери высотой в два его роста, и она неожиданно легко растворилась. Здесь было темно, словно в покинутых им пещерах в самом начале, но теперь, привычный, он увидел вторую дверь. И кто его знает, чего он ожидал увидеть там, но чувство обширного пустого пространства за дверью, огромного темного зала, почему-то поразило его, он даже вздохнул от неожиданности. Ему-то не нужно было видеть глазами, чтобы знать о сотнях квадратных метров гулкой пустоты впереди и по сторонам. И вдруг, заставив сердце пропустить свой собственный очередной удар, разнеслось: "Бум-м-м!!!" - глухой удар чудовищного барабана раздался в темноте, и вместе с ударом вспыхнул на миг, слепя глаза, огромный мрачно-сиреневый фонарь в виде низко висящего горизонтального цилиндра. Удар повторился, и, размеренно, словно биение исполинского сердца, будто гигантские стальные шары покатились по залу глухие удары. Потом ритм усложнился: "Ду-ду-ду-ду-ду бум-бу! Ду-ду-ду-ду-ду дум-бу!" - древней, какой-то дочеловеческой еще угрозой ревел барабан, сгибая душу и подавляя волю, и в такт каждому удару в темноте вспыхивал сиреневый фонарь. Свет его был неярким, но, в то же время, каким-то режущим. Он вспыхивал на миг, и в нем пролетала стремглав по полу, по далеким стенам тень музыканта с воздетой кверху массивной колотушкой. Путешественник лег на пол, и по прежней, пещерной привычке заструился вперед, подбираясь поближе к сцене. Вблизи мощь звука показалась ему и вообще устрашающей: звук с почти физической силой бил не по ушам даже, а как будто бы по всему телу, но лазутчик не обращал на это внимания, разглядывая одинокого музыканта. Перед чудовищной тушей наклонно расположенного барабана, чуть склонившись, стоял человек с двумя колотушками в руках, и с дикой энергией поочередно взметал их над головой. Насколько ему удавалось рассмотреть во время коротких вспышек, - у человека было худое, остроскулое лицо с впалыми щеками, а длинные волосы были скручены в тяжелый узел на темени, который и вздрагивал в такт каждому удару. И вот так, в одиночку, без слушателей, одинокий барабанщик играл с неистовой, дикой, мрачной страстью, словно стремился выплеснуть из своей души непомерный для смертного груз. "Дум! Дум! Б-бумм!!!" - разнеслись, редея, последние три удара, он инстинктивно сузил зрачки и угадал: после минутной паузы над сценой вспыхнул неяркий свет, осветив высокую худую девушку со змеино-гибкими движениями. Словно бы специально для того, чтобы подчеркнуть это, она и одета была в обтяжное черное трико с жемчужно-серебряным сетчатым узором. Был у барабанщицы крупный рот с чувственными и недобрыми глазами, изломанные брови, косо поднимающиеся к вискам и непроглядно-мрачные раскосые глаза, сверкавшие черным льдом. Увидав непрошеного свидетеля, она полоснула его злым взглядом и, презрительно фыркнув, исчезла за какой-то портьерой, не забыв прихватить за собой колотушки.

XIX

Вчера, часов в восемь вечера, я услыхал глухой шум во дворе, и меня как будто толкнул кто-то в бок: со мной и прежде случалось вот так, нипочему, вдруг почуять запах жареного. По глухой стене двухэтажного кирпичного здания Общества Охраны Природы, залезшего своим закопченным задом в наш двор, медленно ползла Танюша. Она сдвигала вверх по стене руку и подогнутую в колене ногу, и от них начинало тянуться кверху что-то вроде уродливой сиреневой паутины из неровных, изломанных дорожек, прилипших к стене. Она подтягивала тело, держась на этой паутине с уверенностью паука-крестовика, и все начиналось сначала. Позади нее сиреневая плесень на глазах темнела, трескалась и осыпалась вниз сотнями плоских сиреневых многоугольников (это я рассмотрел потом). Когда стена по своей высоте кончилась, Танюша продолжила свой подъем, и все как-то разом увидели продолжением почерневших кирпичей чуть наклонную скалу с косослойной ровной поверхностью. Кое-где по скале шли бурые полосы какой-то колючки, освещенной бог знает каким светилом, на которое даже и смотреть-то не хотелось, а чуть выше скала казалась призрачной, ирреальной, постепенно сходя на-нет. Неуклонно поднимаясь все в том же стиле, она, наконец, миновала границу между стеной и непостижимой скалой, поднялась на несколько метров и по ней, а потом и сама сделалась подобием миража. Затем по удивительному видению пошла какая-то рябь, и оно растаяло без следа, захватив с собой и Танюшу. Все, никаких следов, кроме мозаичной россыпи полупрозрачных лиловых камешков. Вообще все. Спрут закончил воспитание своего Маугли, воспитанница спрута ушла навстречу своей непостижимой судьбе. И какой бы ни оказалась ее судьба, это все равно лучше, чем десятки лет валяться неподвижным, безмозглым, злобным и грязным бревном. Странно, но я не могу плакать, не чувствую горя. Ужасно, да? Но это потому что мне кажется, будто ей так будет лучше... Хотя, с другой стороны, что такое "лучше" для существа, которым стала Танюша? Приложимы ли к ней человеческие мерки добра и зла, ВООБЩЕ любые человеческие мерки? Ведь она так и не стала человеком, хотя и уподобилась людям способностью ходить на двух ногах, произносить слова, - и даже как будто бы к месту! н да элементарно обслуживать себя. Я совершенно явственно видел, насколько все это имитация, камуфляж, подражание - как робот совершенно бессмысленно имитирует человеческие движения. Лишний раз довелось убедиться, что все в этом человеческом мире держится на людях, каковы бы они ни были. Я и раньше видел: умрет, к примеру, какой-нибудь старик, с которым вообще, казалось бы, одни только хлопоты, а жизнь вокруг него ломается: жена переезжает к взрослым детям, разменивается жилье, деточки грызутся между собой, кому жить с мамой. Вот так же и с Танюшей. Я не о родителях, они повели себя, в общем, как это и ожидалось: мама слегка поплакала, но, похоже, больше для порядка, а папа долго философствовал на тему устройства-неустройства поминок, а потом пришел к Соломонову решению поминок не устраивать но все-таки напиться. Все как-то сразу же поняли, что уход ее - с концами, что это - все. Совсем все. Вот и для меня - все. Когда она исчезла, я будто бы услышал глубокий мелодичный звук, как от лопнувшей басовой струны, и как-то сразу осознал, что с Танюшиным уходом оборвалась чуть ли не главная нить, привязывавшая меня к дому и прежнему существованию. До звонкости ясно стало, что я обманывал себя и рад был обманываться, когда сохранял привычный образ жизни, ходил в школу и в магазин, болтал (Как прежде, с удовольствием!) с друзьями, хотя, казалось бы, все это должно было потерять для меня всякий смысл. Мне хотелось, чтобы все осталось вроде бы как прежде, хотя как прежде УЖЕ не осталось, я прятал голову в песок... Да нет, это я сейчас ее прячу, потому что самообвинение в страусиной политике есть недопустимое упрощение и, значит, очередной самообман. Я говорил, что ДОЛЖНО было потерять значение, но не потеряло же! Да, многое делается по привычке, потерявшей смысл, но привычки эти - в значительной мере - Я САМ. Но все это рвется, тает, исчезает с пугающей стремительностью, и когда-то должен был наступить некий предел. Когда Танюша ушла, ее присутствие оказалось таким фактором, без которого все остальное предстало таким, как оно есть бессмысленной привычкой. Стал ловить себя на очень простой мысли: если бы я двигался по-другому маршруту Обходимых Дверей (а я все чаще и чаще пользуюсь ими, не замечая этого), то все, с кем я встречаюсь по эту их сторону, были бы другими и имели бы совершенно иную судьбу, а чуть подальше - не существовали бы вовсе. Тогда с какой стати переживать мне за самостоятельную судьбу тех, чья судьба в значительной мере создана мной? Выбрана - мной? Это похоже на беспокойство за судьбу отражения на воде, вырезанного из бумаги образа, плоского изображения объемной вещи, точнее /Здесь в тексте приведен графилон. Прим. ред./ Хэ... Вот еще одно знамение времен: владея надежным способом выражения мыслей, пользуюсь словами и фразами на языке ПО ОПРЕДЕЛЕНИЮ непригодном для выражения этих мыслей; желая сделать вид, будто ничего не произошло и не изменилось, пользоваться при необходимости методами, невозможными, а главное - НЕНУЖНЫМИ для меня прежнего. Вот она, матушка, - идеальная питательная среда для микробов шизофрении. Бесконечное расщепление надвое всего, что было целым - это она и есть. Нет, я внутри очень стесняюсь своих мыслей относительно теней, отражений и марионеток, очень сильно сам себя стыжу за них. Беда в том, что я, мягко говоря, вовсе не уверен в ошибочности этих мыслей. Я боюсь, откровенно боюсь, что, отказываясь шаг за шагом все более и более даже от мыслей на обычном языке, я очень быстро потеряю все признаки прежней своей личности, стану совершенно другим "Я", и, какими бы возможностями не обладала бы эта новая личность, не равносильно ли это, по сути, самоубийству и рождению своего рода наследника? Все равно-де помирать, а дети вроде бы как есть, - так, что ли? Я постараюсь, постараюсь еще побарахтаться, буду вести себя так, как вел бы себя в подобных ситуациях прежде... Вот только надолго ли хватит моего понимания, как бы я себя вел, если бы? А вот попробуйте мыслить, как новорожденный младенец или, хотя бы, как трехлетка, - в лучшем случае у вас выйдет скверная имитация. Я уже и сейчас с трудом вспоминаю, почему, как, на каких вздорных основаниях боялся заплывов во всякие-разные Мушкины гавани, почему мне казалось, что от такого рода воздержания кому-то будет лучше? Бояться, скорее, следовало другого, - ее, как она выразилась, "призвания". Страшно жалеет, что, несмотря на все старания, не получается, как в тот самый первый раз, то есть с полным взрывом человеческого существа, и освобождением духа, якобы достигающего при этом Горних Высей. Теперь, видите ли, у нее отчасти сохраняется контроль (кто бы видел, как выглядит осуществление этого контроля!) и память о происшедшем. Последнее и действительно неудобно, поскольку, желая повторения, она не может теперь сослаться на то, что "ничего не помнит". Благо еще, что я сговорчив. Ни в чем не могу ей отказать, а она пользуется. Когда мы, собравшись, организуем взаимодействие на стратегическом уровне, она, кажется, готова меня вообще не выпускать из себя. А когда засыпает все-таки, то, по крайней мере, не выпускает его из рук. Проснувшись, принимается за свое снова. Однако будем следовать установленному порядку. Очевидно, она и впрямь каким-то образом сродни Пьеру Тэшику, поскольку все, связанное с ним и его словами принимает что-то уж слишком близко к сердцу. Во время одной из наших встреч она по непонятной причине являла вид крайней задумчивости, а потом и говорит: