Карен Симонян - До свидания, Натанаел !

- Я совсем не...

- Замолчи! - во всю силу, сколько у него было в голосе, закричал Каро.

Так закричал, что Леонардо Серобо вздрогнул. Заметив это, Иезуит Каро победоносно посмотрел на него. И мне показалось, что этим Иезуит Каро хотел сказать: "Видишь, какой у меня голос?" Потом он настолько приблизился ко мне, что я почувствовал на своем лице его горячее дыхание.

- Принесешь, и баста. И в мыслях не держи, что можешь провести нас! И чтоб не забыл!..- Каро не досказал, что я не должен забыть: ребром ладони он так ударил меня по шее, что я на миг чуть сознание не потерял. И сквозь туман вдруг услышал: - Это японский прием. Таким приемом ломают шеи и деревья. Да, чуть не забыл: теперь можешь плакать. Разрешаю. Самое время.

Леонардо Серобо очень обрадовало "остроумие" друга, и он засмеялся.

Потом Каро сказал:

- Теперь ему и пяти минут хватит, чтобы принести деньги. Но не будем его торопить. И так принесет.

- Конечно, принесет. Ну, иди. Да смотри, не пропади. И не вздумай жаловаться брату. Если он узнает, что ты крадешь воск, и сам тебя изобьет. Понял? А мы уж сделаем так, чтобы узнал. Будь уверен! Чего окаменел? Беги.

Я стоял как оглушенный.

- И что за невежественный человек! - услыхал я голос Иезуита Каро.

- Я пошел, - пробормотал я.

- Молодец. До свидания!-засмеялся Иезуит Каро. - Значит, ждем. Если принесешь - получишь шесть рублей. А пропадешь, все равно найдем. И когда найдем, испытаем на тебе еще и древнеиндийский прием. Правда, Сероб?

- Ужасный! - подтвердил Леонардо Серобо.

Я медленно шагаю. Куда? Зачем? Домой? На берег реки?

Не знаю. И не хочу знать.

Сердце как-то сжимается. От японского приема, что ли?

Наверно. Это ведь очень обидно. Вдвоем на одного. В конечном счете, это просто подло.

Сердце сжимается еще и потому, что они не верят мне.

Если бы я хоть копейку утаил, не было бы обидно. Хорошо хоть вы знаете, что я честен! Но почему, почему они не верят мне?

...Я шагаю медленно, а в голове все вертится только один вопрос: "Почему?" Я шагаю и мысленно завидую Гласевосу, который сидит себе под орешником, курит одну за другой цигарки и продает детям игрушки. И думает, наверное, что в мире все несчастья, все неприятности были сто лет назад, когда он и думать не думал, что станет дедом. А сейчас ему только и заботы намастерить вдосталь игрушек и радовать детишек.

Я подхожу к деду Гласевосу. Останавливаюсь чуть поодаль и смотрю, как босые, чумазые малыши пробуют свистки, а потом не без грусти расстаются с крепко зажатыми в ладонях монетками.

Я бы сейчас так хотел быть босым, чумазым малышом, для которого самое большое счастье - обладать глиняным свистком. Я бы тоже с удовольствием купил свисток или, на худой конец, тростниковую свирель, ушел бы за холм и с утра до ночи только и знал бы, что свистел, пока губы не раздуются. А потом пришел бы домой, беззаботно завалился и проспал бы до зари.

Но даже это мне недоступно. Потому что мама вот уже больше года утверждает, что тринадцати, теперь четырнадцатилетнему мальчику стыдно играть в игрушки. И я ей верил. До сегодняшнего дня. До этой минуты.

Вынимаю из кармана свисток, купленный Натанаелом, и изо всех сил дую в него. И хотя в свистке нет воды, в нем вроде что-то булькает, и свист получается такой пронзительный, того и гляди, барабанные перепонки лопнут.

Собравшиеся вокруг деда Гласевоса дети растерянно оглядываются по сторонам: кто бы это? А я спокойным, медленным шагом удаляюсь.

Иду - и не знаю куда.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Необходимые выводы и следом вопросы, на которые никто не может ответить.

Волшебная зажигалка, с помощью которой можно рассеять тревогу. Большие

перемены всего за один день.

Был необычный вечер. С гор дул прохладный ветер, и люди вышли на балконы подышать воздухом, сразу забыв, что всего час-другой назад и сами они, и эти балконы чуть не расплавились.

- Настоящая жара только начинается, - сделал вывод отец и, натянув на голову сетку, сошел во двор проверить ульи.

Я задумался. Почему это настоящая жара "только начинается", когда в Лусашене наконец такой прохладный вечер, когда ветер, дующий с гор, поет свои песни в гуще деревьев, когда вокруг шелестит трава и гомонят птицы?

Небо было сумеречным, серым. Не дождавшись, пока стемнеет, из-за темной вершины появилась голубовато-серая луна, которая чуть погодя станет похожей на новую блестящую монету.

Каждый год все это хоть раз обязательно повторялось.

Каждый год в течение лета наступал такой день, когда из дальних далей начинал дуть прохладный ветер, когда с сероватого неба свешивалась нетерпеливая луна и люди объявляли, что настоящая жара только начинается...

Самое удивительное и обидное - что я, Пахлеванянц Тигран, за четырнадцать долгих лет жизни все это заметил и увидел в первый раз. И то заметил в такой вечер, когда у меня столько дел, столько вопросов, которые надо обдумать, взвесить. А думать и взвешивать мне всегда удавалось с большим трудом...

"А сейчас Тигран разберет нам поэму "Анущ"..." - говорил учитель, и я, конечно, начинал рассказывать содержание: Ануш любила Capo. Моей, брат Capo, не хотел, чтобы го сестра вышла замуж за такого человека, как Capo...

Одним словом, Capo убили, а Ануш потом сошла с ума...

Учителя мой пересказ де устраивал. Он спрашивал о том, что послужило для Ованеса Туманяна причиной написания этой поэмы, и еще разные другие вещи. А я молчал, потому что надо было думать, а я любил читать. Даже отдельные отрывки из поэмы знал наизусть. Но разбирать...

Это всегда было не по мне...

Краем глаза я смотрел, что делает отец. Сперва он дымом одурманил пчел, потом открыл один за другим ульи и проверил, как с медом, сделал пометки в общей тетрадке.

Интересно, делают ли какие-нибудь выводы пчелы? Есть ли у них для этого время?

...Вечер был необыкновенный. Может, потому, что я испытывал беспокойство? Это был мой вечер. Потом он станет волшебной ночью...

Вообще все вечера при желании могут стать волшебными. Если лостараться не спать и встретить рассвет, ночь уже будет волшебной.

До одиннадцати вечера стрелки часов обычно крутятся как сумасшедшие. Ужинаешь, моешься на ночь, и все - времени больше не остается, даже с братом поговорить некогда. А потом к тем же самым стрелкам словно гири привязывают: еле двигаются, а под утро как будто останавливаются.

Но если ночь спишь, то кажется, что вечер длился вообще всего один миг. И это тоже волшебство.

Итак, пока у меня есть зремя, надо поразмыслить над причиной моего беспокойства.

- Отец, - окликаю я.

- Что?

- Если начнется настоящая жара, ветер вечерами все равно будет?

- Конечно, будет, - отвечает отец и, словно только того и ждал, садится на пенек и закуривает.- Теперь до самого сентября днем будет как в аду, а вечерами как в чистилище.- Дым от цигарки потянулся к сероватому небу.