Геннадий Прашкевич - Русский струльдбруг (сборник)

– Да ну. Я видел, чем такое кончается.

Я чуть не налетел на Фэй, так резко она остановилась:

– Ты? Видел ?

– Ну да.

– Как, где ты мог видеть такое?

Я уже понял, что сказал лишнее.

– В любом архиве есть соответствующие документы…

Фэй облегченно выдохнула. Документов много, это так. В том числе видеоматериалы. Не знаю, поверила ли она мне, но вздохнула с откровенным облегчением, хотя, конечно, зафиксировала, запомнила мои слова, маленькая тоненькая лоло. И я снова (уже не в первый раз) почувствовал некую неясную, но вполне реальную опасность, исходящую от ее слишком чистых одежд.

«Я видел, чем такое кончается».

Впервые о струльдбругах заговорили в конце двадцать первого века.

Горячее время массового рассекречивания архивов. В тот раз на всеобщее обозрение вынесли документы из личного архива доктора Лестера Керкстона, знаменитого молекулярного генетика. Как бывает в таких случаях, торопливые журналисты сразу подавились массой непрожеванной информации. Одни предполагали, другие утверждали, третьи считали полностью доказанным, что вирус болезни Керкстона (под этим названием объединяли множество модификаций того, что когда-то начиналось с подозрений на банальный птичий грипп) был выращен в Нью-Йоркской лаборатории, основанной именно доктором Лестером Керкстоном. Сенсацию вызвал и тот факт, что подопытным материалом для столь талантливого и столь беспринципного исследователя долгое время служили… дети. И не просто дети, а дети с особой аурой… Из этих подопытных только я и Гриф (так мы считали) смогли уйти из Южной башни Всемирного Торгового Центра. Разумеется, мы тоже числились в списке погибших, но мы оставались живыми, хотя об этом никто не знал. Мы обитали в мире как бы сами по себе (если, конечно, Гриф еще жил), нас ничто (так, по крайней мере, мне казалось) не связывало с давними событиями. Информация, выброшенная журналистами на рынок, конечно, выглядела крайне запутанной, но все же связь между эпидемией, поразившей Китай и Сибирь, и работами доктора Лестера Керкстона скоро выявилась. Эпидемию действительно мог вызвать «умный» вирус, выращенный в сгоревшей лаборатории. Возможно, этот вирус изначально был ориентирован на обитателей Поднебесной. Почему нет? При направленности американцев на их исключительность, такие работы могли вестись.

Шел 2093 год.

Нью-Йоркскую трагедию еще помнили.

Какой-то носитель страшного, постоянно меняющегося вируса, какой-то бессмертный старичок, проросший из того или иного подопытного лаборатории доктора Лестера Керкстона, беспощадный, пусть и невольный сеятель страшной смерти, некий струльдбруг , так сразу окрестили гипотетическое существо, вполне мог бродить по свету…

«Природа избавила струльдбругов от страшной участи, ожидающей каждого человека».

Старинная книга в один день стала модной.

Свифта читали, ставили в театрах, цитировали.

«Струльдбруги не знают мучительного страха смерти; вечная мысль о ней не угнетает их ум, и он развивается свободно и без всяких помех».

Теперь трудно выяснить, кто же первый запустил слух о бессмертных людях, якобы выращенных в лаборатории доктора Лестера Керкстона, но многие вдруг уверовали (миф притягателен), что мир будущего может стать миром исключительно струльдбругов!

Журналисты сошли с ума.

Каждый день они выбрасывали все новые и новые откровения.

Эпидемия, очищающая страны и целые материки! Человечество обречено и будущие хозяева мира – вечные струльдбруги – уже среди нас! Звучало грубовато даже для бульварных инфоров, но наживку страстно глотали. Мне в тот год исполнилось ровно сто семь лет, я выглядел на тридцать, ну, может, на тридцать пять. По всем законам природы я давно должен был умереть, но со времени моего бегства из Нью-Йорка я даже не болел ни разу. Я привык к постоянным передвижениям. Я нигде не задерживался подолгу, боясь, что кто-то заметит во мне некие странности. Слова Грифа о том, что когда-нибудь мы встретимся, начали казаться мне вздором.

Однажды в Исландии, в крошечном деревянном отеле, обращенном узкими окнами на серую, заливаемую дождями бухту, я перечитал знаменитую книгу.

«Итак, убедившись, что мне суждено бессмертие, я первым делом постарался бы разбогатеть».

В свое время швейцарская банковская карта на предъявителя (карта доктора Лестера Керкстона) избавила меня от таких забот.

«При некоторой бережливости и умеренности я с полным основанием мог бы рассчитывать лет через двести стать первым богачом в королевстве. Одновременно с ранней юности я принялся бы за изучение наук и искусств, и, в конце концов, затмил бы всех своей ученостью».

Признаюсь, я тоже предпринимал такие попытки, но они ни к чему особенному не привели. Мне, видимо, чего-то катастрофически не хватало. Может, цели. Может, просто таланта.

«Наконец, я вел бы тщательную летопись всех выдающихся общественных событий. Я бы аккуратно заносил в свои записки все изменения в обычаях, в языке, в покрое одежды, в пище и в развлечениях».

Над этими словами я просто смеялся.

«Благодаря своим знаниям и наблюдениям я стал бы истинным мудрецом, источником всяких знаний для своего народа». И рано или поздно был бы линчеван именно этим своим народом.

«После шестидесяти лет я перестал бы мечтать о женитьбе».

Я давно проскочил указанный рубеж, но женитьба и раньше меня не сильно интересовала.

«Оставаясь бережливым, я жил бы открыто и был гостеприимным. Я собирал бы вокруг себя подающих надежды юношей и убеждал их, ссылаясь на свой собственный опыт, наблюдения и воспоминания, как полезна добродетель в общественной и личной жизни».

Я и об этом давно не думал.

Да и стоит ли добродетель таких размышлений?

«Самыми лучшими и постоянными моими друзьями и собеседниками были бы мои собратья по бессмертию».

Быть может. Но все они умерли, умерли, умерли.

«Среди них я избрал бы себе двенадцать друзей, начиная с самых глубоких стариков и кончая моими сверстниками. Если бы между ними оказались нуждающиеся, я отвел бы им удобные жилища вокруг моего поместья. За моим столом постоянно собирались бы мои друзья струльдбруги и избранные смертные».

Какие странные мечты! Я не понимал этого.

«С течением времени я привык бы относиться равнодушно к смерти друзей и не без удовольствия смотрел бы на их многочисленных потомков. Так мы любуемся расцветающими в нашем саду гвоздиками и тюльпанами, нисколько не сокрушаясь о тех, которые увяли прошлой осенью».

Иногда я испытывал что-то такое.

«Как содержательны и интересны были бы наши беседы! Мы, струльдбруги, обменивались бы воспоминаниями и наблюдениями, собранными нами за много веков жизни. Мы придумали бы меры борьбы с растущими среди людей пороками. Своим личным примером мы старались бы предотвратить непрестанное вырождение человечества».