Геннадий Прашкевич - Русский струльдбруг (сборник)

Но что-то изменилось. Глаза Фэй блеснули. Как у кукушки, заметившей чужое гнездо.

– Ты в порядке?

Она не ответила.

До меня донесся стон.

Долгий протяжный стон.

Я оглянулся. В соседнем кабинете плакал длинноволосый.

Перед ним сидели две молодые женщины – чудесные виртуальные пустышки , я уже научился их различать. Но длинноволосый плакал. Он плакал по-настоящему. Слезы текли по его худым щекам. Женщины выглядели слишком молодо, они хихикали, разительно подчеркивая своим неумеренным весельем сломанный горем узкий рот длинноволосого. Может, он оплакивал умерших дочерей, или не родившихся, я не знаю. Но сам он был – живой человек. Его всхлипывания рвали сердце. Я коснулся голого плеча Фэй, и она тоже заплакала. Только что смеялась и вдруг заплакала. Без всякого перехода. Теперь все, кого я мог видеть сквозь неплотные бамбуковые занавеси, опустили головы. Я имею в виду реальных людей. Темные и русые головы, вздрагивающие плечи. А вот пустышки продолжали общаться. Они демонстративно не замечали плачущих.

Впрочем, они и не должны были их замечать.

Еще я заметил, что в некоторых кабинетах много детей.

Кое-где их было даже очень много: одни хлопали в ладоши, другие смеялись, читали стихи, пели. Разные дети. Очень разные. Вот добрый звериный лоб… Вот васильки глаз… Красавицы и красавчики… С косичками, в роскошных бантах… В рубашках, расстегнутых на груди… Вблизи и вдалеке… Рядом и в отдалении… Журчащий смех, взрывы стонов, долгий плач… Рыдали, всхлипывали… Стоны срывало, как пену с волн… По узкой лестнице на высокую галерею взбежала девушка. Вряд ли галерея куда-то вела, но девушка взбежала на самый верх и зарыдала там навзрыд, будто дирижируя всем этим ужасным неисчислимым оркестром.

Волшебный устойчивый мир Сети и распадающаяся протоплазма.

Кашель, стоны, мокрые лица, сжатые кулачки. Стоны быстро заполнили все пространство ресторана «Ду». Бесчисленные мерные отражения метались между красными стенами. Гирлянды бумажных фонариков раскачивались в полном отчаянии. Сотни людей… Длинные челюсти… Низкие лбы…

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

– Не плачь.

Фэй не ответила.

– Мой живот пуст! – взвизгнула женщина на галерее, будто услышала мои слова.

Может, это был какой-то местный ритуал, потому что на визг женщины немедленно откликнулись самые разные высокие и низкие голоса во всех уголках огромного зала. Только пустышки ничего не слышали, они продолжали болтать и смеяться.

Чудесный параллельный мир, не желающий жить настоящим.

– Мой живот пуст!

Меня пробило холодным потом.

– Мой живот пуст, пуст!

Разве мое собственное генеалогическое древо не было голым, как старая жердь?

– Наши животы пусты… Они пусты… Они давно пусты… Не хочу так… Не хочу больше…

В эту ночь мы особенно старались.

Фэй прокусила мне губу. Наша кровь смешалась.

«Еще, еще, еще… – стонала Фэй. – О, еще!.. Сколько тебе лет?.. Давай же, сожми меня… Войди в меня… Крепче, крепче… Сколько тебе лет?.. – Я чувствовал на губах вкус крови. – Сколько тебе лет?..»

Я проваливался я в беспамятство.

Полярная ночь.

Высветленное окно.

Утром Фэй не оказалось в постели.

Не оказалось ее и в гостиной, и в ванной.

Тогда я догадался заглянуть в кабинет. Полуголая, она наклонилась над плоским, приподнятым, как амфитеатр, вебером, густо обросшим цветным сиянием непонятных голограмм.

– Что ты рассматриваешь?

Фэй улыбнулась искусанными губами:

– Сводку новостей.

– Какие они сегодня?

– Плохие.

– Кто-то умер?

– Гораздо хуже…

– Что может быть хуже сообщения о смерти?

– Сообщение о том, что сегодня никто не родился…

– Что бы ты одела в траурный день?

Фэй мгновенно вычислила ловушку:

– Черный костюм. Белые ленты.

– Нет, – отвела она мою руку. – Оставь меня. Послушай мудреца Чжу.

«Сто лет – это высший предел продолжительности человеческой жизни…»

– Зачем нам глупая правда этого старика? – я лихорадочно сдирал с Фэй одежду.

«Из тысячи людей даже одному не удается достичь столетнего возраста. Но предположим, что найдется один такой человек…»

Я задыхался. Голос древнего мудреца звучал как бы со стороны. Я не хотел его слышать, но он доходил до моего слуха невнятно, но ясно, как звук утреннего дождя, как шелест влажного тумана. Руки Фэй еще отталкивали меня, но искусанные в кровь губы уже отвечали.

«Детство, проведенное в объятиях матери, вместе со старческим увяданием, отнимет у него почти половину отпущенного срока. Ночное забвение во сне и впустую потраченные в дневное бодрствование часы отнимут еще половину оставшихся лет. Непременные болезни, скорбь и горе, многочисленные утраты, беспокойство и страх отнимут еще и еще много времени, поэтому трудно найти такой момент, когда человек счастлив…»

– Заткни его!

«Существует красота женщин и вкус пищи, существуют прекрасные звуки и краски. Правда, красотой женщин и вкусом пищи тоже нельзя наслаждаться без перерыва, потому что все приедается…»

Я задыхался. Я притиснул Фэй к стене.

«Все живое появляется на свет, существует, потом исчезает…»

Закон природы, да. Неустранимый закон природы. Бесцветный голос мудреца подчеркивал непреложность этих законов. Голые влажные плечи Фэй… Она изворачивалась подо мной, вскрикивала, стонала. Ну, живет себе лютик один сезон, и пусть живет. Кому до этого дело? Ну, ползает черепаха одна по белому свету триста лет, пусть ползает.

«В жизнь приходят сразу, в смерть уходят постепенно…»

Я уже не чувствовал губ. Я умирал. Только солоноватый вкус крови.

«Разным на этом свете все делает жизнь, одинаковым делает – смерть…»

Фэй стонала. С развертки вебера на нас уставился самый настоящий струльдбруг.

«Тело его как высохший скелет, а сердце как мертвый пепел…»

Струльдбруг, в которого вдруг превратился мудрец Чжу.

«Знание его – его прошлое, и он никогда не думает о будущем…»

Гнусный взгляд, окостеневшие пальцы. «Мрачный и темный, лишенный естественных чувств и мыслей. И нельзя с ним обдумывать никаких планов…»

Мудрец Чжу был набит глупостями, как рыба икрой. Когда-то по наводке таких же, как он, толпа в Амьене растерзала одинокого старого человека. Он не смог убедительно доказать, почему выглядит таким старым. Останки старика сожгли в костре, разложенном там же посреди площади. Другого «бессмертного» линчевали под Лейпцигом. Этот, к своему счастью, умер чуть ли не после первого удачного удара по голове. Это разочаровало толпу: они ждали вечных страданий.