Геннадий Прашкевич - Русский струльдбруг (сборник)

Слова, слова, слова.

Ничего, кроме скептической улыбки.

В мире, захлебывающемся в кашле, вызванном неумолимой болезнью Керкстона, я был всего лишь отдельной ничтожной величиной, пусть и не жалующейся на свое здоровье.

«Прибавьте сюда удовольствие быть свидетелем великих переворотов в державах и империях, глубоких перемен во всех слоях общества – от высших до низших. На ваших глазах древние города обращаются в развалины, а безвестные деревушки становятся многолюдными столицами. Вы следите за тем, как многоводные реки превращаются в ручейки, как океан отходит от одного берега и затопляет другой. Вы видите, как наносятся на карту различные страны, вчера еще неведомые. Вы наблюдаете, как культурнейшие народы погружаются в варварство, а варварские постепенно поднимаются на вершину цивилизации. А каких великих открытий вы бы непременно дождались: изобретения perpetuum mobile , открытия универсального лекарства от всех болезней или способов определения долготы».

Конечно, кампания, объявленная журналистами, вызвала истерию.

В течение нескольких лет одновременно в Европе и за океаном было отловлено и уничтожено девять, а то и десять предполагаемых струльдбругов. Правда, позже выяснилось, что не менее тридцати. Могу вас уверить, в лаборатории доктора Лестера Керкстона никогда не было столько подопытных. По всему миру, не только в Китае, с нескрываемым ужасом и ненавистью проклинали прилизанного ученого денди, подарившего миру такую страшную беду. Его счастье, что он давно умер. А струльдбругов – предполагаемых разносчиков ужасной заразы – продолжали вылавливать, вешать, взрывать, топить в выгребных ямах. Множество несчастных стариков, по причуде природы доживших до преклонных лет, в разных странах попадали в закрытые фатальные списки.

И все же кто-то из подопечных доктора Лестера Керкстона мог выжить.

Я вполне допускал, что при определенных условиях такое, как я, «многообещающее чудовище» могло занести заразу и в Китай, и в Сибирь. И, видимо, не один я допускал такое. В некоторых странах продажу биоаккумуляторов (биаки) взяли на строгий учет. При международных организациях создавались специальные отделения службы Биобезопасности. Чудовищные слухи гуляли по миру. Якобы некоего струльдбруга, поймав, заключили в фантомную тюрьму – приговорили к пожизненному заключению. А другой бессмертный был погружен в огромный стеклянный аквариум. Люди, потерявшие от болезни Керкстона друзей и близких, за небольшую плату получали право провести в зыбких глубинах аквариума пять или шесть часов, выцеливая из арбалета паскудного старикашку…

Где-то крикнула кукушка.

Настоящая. Я не мог ошибиться.

Белокурая девушка вынырнула из смутного света:

– Здравствуй, Фэй! Привет, Фэй! Я понадоблюсь тебе сегодня?

Она была молода. Совсем молода. Но по мелким морщинкам, весело определившимся на лице, было ясно, что к тридцати годам выглядеть она будет совсем старушкой.

– Сядешь с нами? – спросила Фэй.

– Нет, нет… И запрещаю использовать мое имя в каких бы то ни было медицинских акциях… – красиво откинула голову девушка. Присесть с нами она не захотела. Она думала о чем-то своем. – Ведь это не важно, как лежит голова на подушке, лишь бы сердце не подвело…

Фэй терпеливо улыбнулась:

– Я всю эту неделю я буду занята.

Ли (это и была помощница Фэй) кивнула и двинулась вдаль, прямая, как восклицательный знак.

В 2097 году в Женеве, в ресторане «Программиум», я случайно оказался за одним столиком с русским философом Стекловым.

«Гао-ди? – не поверил он. – Вы, правда, китаец?»

И впился в меня желтыми, даже как бы полосатыми осиными глазами.

В тот год философу Стеклову исполнилось девяносто лет. Он никогда не попадал под запреты и подозрения, потому что был знаменит, рос вундеркиндом и принадлежал общей культуре мира. Запекшаяся желтоватая пена в уголках длинного рта, выпяченные толстые губы, венчик рыжих волос на голове, клетчатая рубашка, джинсы, удобная обувь…

«Почему вы не напишите свою биографию?»

«Для кого? – удивился Стеклов. – Люди, которым я был интересен, давно умерли».

Молодой в сущности человек… такому петь и плясать… Так он, наверное, обо мне думал. На столе было много икры – черной и красной. Фужеры Стеклов предпочитал необъятные. Я люблю таких стариков. Они не жалеют, что жили долго. Превосходный коньяк плескался в фужерах, как янтарные лужицы.

«Хотите бесплатный совет?»

Я кивнул. Заранее – с благодарностью.

«Летите в Нью-Йорк…»

Я вздрогнул, и от него это не укрылось.

«Летите в Нью-Йорк, не жалейте этих своих швейцарских гигов, дело того стоит. – Он, кажется, подумал, что меня смущает цена перелета. – Я вижу, вам хочется чего-то необычного, да? Иначе не подсели бы к такому дряхлому старику. – Он, конечно, преувеличивал. – Летите в Нью-Йорк и возьмите машину на прокат. Куда она стоит носом, туда и двигайтесь! А в двенадцать ночи, в любом месте мира это всегда особенное время, устройте пикник. На обочине. Или в ресторанчике. Или в бедном кафе. Я раньше часто так делал. Именно в Нью-Йорке. Окажется белый человек под рукой, налейте ему стаканчик. Подвернется афроамериканец, и для него виски не пожалейте. Вы же китаец. А китайцам пристало жить вахтовым методом».

Он замолчал.

Грибы птиц не едят.

Видимо, бесплатные советы кончились.

Маленькая лоло выбрала удобное место.

Весь зал отсюда был виден – бесчисленные кабинеты, закрытые и открытые, легкие желтоватые занавеси из бамбука (они постукивали, как костяные), удобные стойки хеттлмеллов.

– Хао , – вспомнил я.

– Нао ли ? – не поняла Фэй.

«Кукушка требует времени…»

В соседней клетке говорили по-русски.

Две молодых женщины и высокий мужчина с длинными волосами, неопрятно распущенными по плечам, – возможно, в жизни он занимался настройкой живых кукушек, почему нет?

«Все так называемые здоровые люди больны…»

Я не стал вслушиваться. В 2097 году в женевском ресторане «Программиум» знаменитый философ Стеклов тоже все время сворачивал мое внимание на болезни. Правда, он никак не мог сосредоточиться. Считал, наверное, что это я должен работать мозгами. «Ну, этот цветок, – морщил он натруженный размышлениями лоб. – Вы должны помнить… Как звали любовницу астронома Леверье?..»

«Гортензия», – обрадовал я старика.

«Вот-вот!» – подтвердил Стеклов.

Ему в голову не приходило, что мы с ним почти ровесники.

И уж, конечно, никак не могло ему придти в голову, что я гораздо старше.

Вдруг что-то в зале изменилось.

Звуки стали глуше? Потускнел свет? Не знаю.