Фредерик Пол - Кометы Оорта

— О, Норм, это просто чепуха! Честное слово, тебе не стоит так беспокоить себя…

— Дан, уж мне-то прекрасно известно, что за последние тридцать лет ты не говоришь мне «честное слово», если только не начинаешь врать. Так что давай выкладывай. Я послал за тобой сегодня утром, потому что ты знаешь ответ. И я хочу его тоже знать.

— О Господи, Дан!

Флери обвел взглядом комнату, словно впервые в своей жизни видел эти сверкающие точки света… «Возможно, так оно и есть», — подумал Маршан.

— Ну, что-то в самом деле имеется, — произнес он наконец.

Маршан ждал. Уж чему-чему, а уж этому он научился за долгие годы.

— Есть один паренек, — начал Флери, — по имени Эйзель, математик, так вот, у него есть одна идея.

Флери пододвинул кресло и сел.

— Она далека от совершенства, — добавил он.

— По правде говоря, — продолжал он, — многие считают, что она вообще не сработает. Конечно, ты слыхал об этой теории. Эйнштейн, Лоренц-Фитцджеральд, прочие — все они против этого. Это называется… как это?., полиномизация.

Он несколько секунд напрасно ждал усмешки. Потом продолжил:

— Хотя должен заметить, что у него, похоже, что-то имеется: последние опыты…

Маршан тихо и крайне сдержанно перебил его:

— Дан, прошу тебя, говори по существу. Итак, что же ты пока мне сообщил? Есть парень по имени Эйзель, у которого есть нечто безумное, но толковое…

— Ну… да.

Маршан медленно откинулся назад и закрыл глаза.

— И это означает, что мы все ошибались. Особенно я. И вся наша работа…

— Послушай, Норман! Никогда не думай так! Именно твоя работа все изменила. Если бы не ты, то у людей вроде Эйзеля не было даже шанса заявить о себе. Тебе ведь небось даже не ведомо, что он работал по одной из твоих стипендий?

— Да, я не знал. — Взгляд Маршана на секунду переместился на «Тихо Браге». — Но это мало чем поможет. Интересно, будут ли пятьдесят с лишним тысяч мужчин и женщин, которые большую часть своей жизни проведут в глубоком анабиозе из-за.;. моей работы… будут ли они чувствовать то же, что и ты. Но все равно, спасибо. Ты сказал мне то, что я хотел узнать.

Когда час спустя Черны вошел в планетарий, Маршан тут же поинтересовался:

— Ну как, я уже в достаточно хорошей форме, чтобы выдержать смитование?

Поставив чемоданчик, доктор, прежде чем ответить, взял стул:

— В нашем распоряжении никого нет, Норман. И добровольцев не стоит ждать еще несколько лет.

— Нет, вы не поняли: я имел в виду не пересадку в человеческое тело. Я не хочу никакого возможного самоубийства донора-добровольца — вы ведь сами сообщили мне, что иногда после пересадки люди кончают жизнь самоубийствам. Я имею в виду шимпа. Чем я хуже того молодого парня… как там его имя?

— Ты имеешь в виду Дуэйна Фергюсона?

— Конечно. Чем я хуже его?

— Выкинь это из головы, Норман. Ты слишком стар. Твои фосфолипиды…

— Иль я не слишком стар, чтобы помереть, да? А это самое худшее, что может произойти.

— Это будет неустойчиво! Не в твоем возрасте; ты просто не разбираешься в химии. Я не могу обещать тебе больше нескольких недель.

Маршан обрадованно воскликнул:

— В самом деле! Я и на столько не рассчитывал. Это больше, чем ты обещаешь мне сейчас.

Доктор попытался было спорить, но Маршан, бравший вверх во множестве самых тяжелых сражений за свои девяносто шесть лет, имел преимущество над Черны. Доктор даже лучше самого Маршана, знал, что, если он сильно разгневается, то это может убить его.

В тот момент, когда Черны пришел в выводу, что риск смитовой пересадки меньше, чем риск продолжать этот спор, он нахмурил брови, неохотно кивнул головой и вышел.

Маршан медленно покатился вслед за ним.

Ему не нужно было торопиться к тому, что, возможно, станет последним событием в его жизни. Времени было достаточно. В самом институте выращивались шимпанзе, но чтобы подготовить одного, требовалось несколько часов.

Одним разумом при смитовой пересадке приходилось жертвовать. Человек-то еще мог вернуться в собственное тело (риск неудачи составлял меньше двух процентов), но вот иначе дело обстояло с шимпанзе. Маршан послушно выполнял все процедуры, начавшиеся с облучения, осторожного взятия проб жидкости из его тела, за которыми последовали бесконечные ремни, электроды, зажимы. Раньше он уже видел, как это делается, и подобные процедуры не явились сюрпризом для него… Однако он и представить себе не мог, настолько они болезненны.

Стараясь не опираться на костяшки пальцев-(что было сложно: обезьянье тело было приспособлено к ходьбе полусогнувшись, руки были слишком длинными, чтобы удобно свисать по бокам), Маршан вперевалочку вышел на стартовую площадку и распрямил свой негнущийся позвоночник шимпанзе, чтобы поднять взгляд на ненавистную вещь. К нему подошел Дан Флери.

— Норм? — спросил он неуверенно.

Маршан попытался кивнуть, но ему это не удалось, однако Флери понял это.

— Норман, — повторил он, — это Сигмунд Эйзель. Изобретатель сверхсветового двигателя.

Маршан поднял длинную руку и протянул ладонь, которая не желала раскрываться — она была приспособлена к тому, чтобы быть все время сжатой в кулак.

— Пождравляю, — произнес он так отчетливо, как только мог. Проявляя милосердие, он не стал пожимать руку молодого темноглазого человека, с которым его знакомили. Его-то должны были предупредить, что сила шимпанзе может покалечить людей. Вряд ли он забыл об этом, но было соблазнительно представить себе это хоть на секунду.

Он опустил руку и поморщился от накатившей на него волны боли.

Черны предупреждал его об этом.

«Нестабильно, опасно, но ненадолго, — пророкотал он своим басом, — и не забывай, Норман, наше оборудование установлено на слишком высокую для тебя мощность — ты не привык отдавать сигналы вот такому объекту ввода, и поэтому будет больно».

Но Маршан уверил доктора, что это его не беспокоит, и действительно так оно и было. Он снова посмотрел на корабль.

— Жначид, вод он, — проворчал он, и снова отклонил назад спину и всю бочкообразную грудь животного, в теле которого он находился, желая внимательно рассмотреть стоявший на площадке корабль.

Наверное, в высоту он достигал ста футов.

— Немного, — презрительно заметил он. — «Зириуз», наш первый, был добрых девятьсот футов высотой, и на нем улетело дысяча человек к альфе Зендавра.

— И сто пятьдесят вернулись живыми, — заметил Эйзель. Он ни в коем случае не хотел подчеркнуть свои слова, но выразился достаточно ясно. — Я хочу признаться вам, что всегда восхищался вами, доктор Маршан. Надеюсь, вы не возражаете против моего общества. Как я понимаю, вы хотите отправиться вместо со мной к «Тихо Браге».

— А бочему я должен вожражать? — На самом же деле, он, конечно, был против этого. С самыми благими, намерениями этот молодой человек свел на нет семьдесят лет самоотверженного труда вместе с огромным состоянием — в него входили как его восемь миллионов долларов, так и бесчисленные сотни миллионов, которые были собраны Маршаном у миллионеров, у правительственных фондов, включая даже мелочь, жертвуемую школьниками из своих карманных расходов — все это было брошено в ночной горшок и спущено в сточные воды истории. Теперь будут говорить: «Одиозная личность начала двадцать первого столетия, Норман Маршан — или Маркан — пытался осуществить колонизацию звезд на примитивных ракетных кораблях, и, конечно, его проект ждала неудача, но заплатить пришлось человеческими жизнями и здоровьем тысяч. Однако после изобретения Эйзелем сверхсветового двигателя стало возможным…» — О да, будет написано, что его предприятие провалилось. И так оно и было.